Если это можно назвать жизнью.
Нив было очень страшно, до глубины души, которая была, словно бессловесное, сжавшееся и застывшее существо, запертое в клетку. Она словно онемела с того момента, как тепло августа смешалось с жаром лихорадки. Но даже тогда она знала, что, пока будет дышать, жизнь настигнет ее, как тучи жуков весной, когда вы так спешите, что решаетесь пройти коротким путем через Мерзкий овраг. Жуки летят вам в лицо, громкие и жужжащие, путаются в волосах и полах одежды. Они даже проникают в рот.
Жизнь делает то же самое. Нив не могла притворяться, что это не так. По правде говоря, она боялась одинокой нищеты в Чаше Тумана почти так же сильно, как ощутить на себе тяжесть мужчины, которого не могла полюбить. И если на крыльце окажется знак, она в глубине души понимала, что будет дурой, если не примет его. Но Нив не хотела его принимать. Она хотела быть свободной, а если это невозможно, то хотя бы храброй – настолько храброй, чтобы не продавать себя независимо от того, какова будет расплата или цена отказа.
Сжав в руке засохший цветок, она расправила плечи. «Храброй», – подумала Нив и пошла к двери. «Храброй», – подумала Нив и открыла ее.
Но храбрость покинула ее, когда она увидела то, что невероятно изысканно смотрелось на вздувшихся досках крыльца ее гниющего благотворительного жилья.
Это было Библия в красном кожаном переплете с золотым тиснением.
Только один человек мог оставить такой подарок. Тот, кто делал его уже трижды – для трех жен, чьи могилы теперь стояли в ряд. И в конце этого ряда оставалось еще много места для новых экземпляров в коллекции. «Кто следующий? – вопрошала кладбищенская земля. – Может, последняя из детей-сирот, художница, девушка с золотистыми волосами?»
Сжимая хрупкую лилию, Нив уставилась на Библию, страницы которой листали те умершие женщины. В конце концов, Спир все же хотел ее. В глубине души, где, как в клетке, жил ее страх, что-то бурлило и росло. И Нив забормотала слова новой молитвы, не останавливаясь, чтобы подумать. Но обращалась она не к Богу, сообщнику Спира. Здесь Бог был новичком, привезенным на тех же вонючих кораблях, что и сироты, и скот.
В мире были силы древнее, чем Он.
– Пожалуйста, Виша, – прошептала Нив, чувствуя, что запретное слово разрезает воздух, как птица крылом, и летит от нее. Виша. На старом языке это означало «мечтатель». Говорить на этом языке означало навлечь на себя проклятие, но Нив чувствовала совсем другое. Скорее силу, зарождение ветра. Она представила, как ветер врывается в мир – новорожденный, дикий, со своим отчаянным звучанием, вздымая вихри воздуха, которые могут однажды вырасти в грозовые тучи и потопить флотилии судов половины мира. Но что хорошего было в этом для нее? Здесь и сейчас, на пороге ее холодного жилища, когда дождь шипит на крыше, а тяжелый воздух давит плотной тишиной, Нив увидела, что что-то происходит. Красный кожаный переплет нежеланной Библии раскрылся под яростным порывом ветра. Страницы с треском перелистывались и отрывались, поднимаясь в воздух, будто их выпустили на волю. Сначала страницы, а следом и все остальное.
Все это поднималось в воздух, кружилось и, наконец, исчезло.
– Пожалуйста, – шептала Нив им в след. – Я одна.
Если бы ее страх был живым существом, он бы уже умер. Одна. Одна. Этот страх лежал в основе других страхов, покрывавших его, как кожа. Ее следующие слова звучали словно искаженный катехизис, который она была вынуждена читать двенадцать долгих лет, но она чувствовала, что они более истинные. Более ясные.
– В руки твои я предаю себя, о душа этой земли, Виша.
Все менялось вокруг… смещалось, словно сама земля скалила зубы. Нив чувствовала это.
И приветствовала это.
Виша.
Когда первый корабль приплыл сюда двести лет назад, его экипаж не нашел никаких следов человека – ни срубленных деревьев, ни круга из камней, что указывало бы на присутствие людей. Земля была плодородной, первобытной, с густой зеленью, непаханой, неопрятной и дикой, как сам Глайдинг. Кроме одного места.
Кроме Черного холма.
Он был совершенно симметричным, в ширину больше, чем в высоту, и раз в десять выше стога сена. Издалека он был похож на небольшой вулкан. Но любопытнее всего была его поверхность. Снизу доверху он был усыпан перьями: масляно-черные, они были наложены друг на друга аккуратно, словно рыбьи чешуйки. Слишком большие для ворон – каждое перо было длиной с мужскую руку. Поговаривали, что только у птиц размером с человека могут быть настолько длинные перья. Конечно, таких птиц не существовало, и из-за этого – а еще из-за того, чтобы посмотреть, что там под перьями, – моряки подожгли его.
И умерли.
Выжившие заявили, что это был дым. Масляно-черный, как сами перья, он… скручивался.
Охотился.
Моряки, стоявшие с наветренной стороны от огня, увидели, что он творит, и побежали на корабль.
Некоторым это удалось.
Прошло целых двадцать лет, прежде чем другой корабль пришел сюда, на этот раз пришел готовым, вооруженный Богом и лопатами. Эти люди не стали жечь перья, но закопали их, построили церковь на холме и заполнили ее мощами святых и заклинаниями против зла. Они поделили заросшие густой зеленью земли между собой, укротили это место молитвой и работой. Длинные черные перья стали преданием. Дети порой играли в «быстрый дым», преследуя друг друга с горящими вороньими перьями и изображая ужасную смерть, но истинных проклятых перьев никто не видел вот уже два столетия.
Никто больше по-настоящему не боялся их.
Но в это первое утро Адвента, после того как островной народ, проснувшись, зашевелился и девушки босиком метнулись к дверям, чтобы найти на крыльце то, что им оставили, остров тоже зашевелился. Только слегка, и только Нив почувствовала это. Старый холм, гребень которого давно сгладился, был заброшенным местом, далеким от любой фермы, и в его каменную церковь люди заходили редко. Поэтому повреждения были обнаружены только на следующий день после Рождества: пол провалился, под ним оказалась глубокая темная пустота. К тому времени события этого Адвента уже произошли, и все об этом знали.
К тому времени все узнали, что Мечтатель проснулся.
В портовом городе народ украшал дома и улицы. Мягкая мишура оплетала обе стороны главной улицы. Подоткнув юбки, дамы залезали на стремянки и тянулись, чтобы повесить поплавки от рыболовных сетей и старые безделушки из поцарапанного зеркального стекла. На каждой двери был венок и красная ленточка, и горбун Скут Финстер переходил от магазина к магазину с трафаретами и ведрами, рисуя картины на стекле искусственным снегом собственного изобретения.
Портовые жители любили Рождество, и, чего таить, любили его, как язычники. Они хотели танцевать и пить, надевать огромные маски святых и пугать детишек. В отличие от Первых Поселенцев, происходивших от «харисов» и вступавших в мир, как они говорили, со сложенными в молитве руками, прибывшие позже в основном вели свой род от «джессианцев», остроглазых народов, помнивших старый язык и древних богов и с легкостью, как летние платки, надевавших и снимавших благовоспитанность. Но жизнь здесь была трудна, а их мифы были темны, и большую часть времени церковь должным образом сдерживала их.
– Доброе утро, девица, – Скут обратился к Нив, когда она шла мимо него на фабрику. – Нашла подарочек на крыльце в это дождливое утро?
Его улыбка казалось искренней, и Нив догадалась, что он еще не знает. Торговка рыбой, стоявшая позади него, однако, прикусила щеку, выражая взглядом нечто среднее между жалостью и завистью. Так Нив догадалась, что все уже известно.
Она не ответила. Солгать, сказав «нет», она не могла. Но и заставить себя признаться тоже не могла – по крайней мере, не выдав свои чувства, чего делать было никак нельзя. Девушкам полагалось радоваться, что кто-то захотел их взять, словно они котята в корзине, и всех оставшихся к концу дня утопят в пруду.
Скут неверно истолковал ее молчание.
– Ну, может, призраки твоих мальчиков разогнали всех женихов, – сказал он ласково. – Это единственное объяснение, медовая моя.
Нив пробормотала что-то в ответ, хотя потом не могла вспомнить, что именно сказала. Опустив глаза, она продолжила идти. Сворачивая в переулок, девушка оглянулась и увидела, как торговка что-то прошептала на ухо горбуну, и тот с грустью посмотрел ей вслед, как на котенка, которого уже погружают в воду.