Джордж Элиот - Адам Бид

– Она уехала, Адам, уехала в Снофильд, – сказал мистер Пойзер, вспоминая о Дине в первый раз в этот вечер. – Я думал, что вам удастся уговорить ее. Ее нельзя было удержать ничем, она уехала вчера перед обедом. Хозяйка все еще не может успокоиться. Я думал, что уж ей и жатвенный ужин не будет в удовольствие.

Мистрис Пойзер вспоминала о Дине не раз с тех пор, как вошел Адам, но у нее не хватало духу передать ему неприятные вести.

– Как! – воскликнул Бартль с видом презрения. – Тут замешана женщина. В таком случае я отрекаюсь от вас, Адам.

– Но это женщина, о которой вы отзывались хорошо, Бартль, – сказал мистер Пойзер. – И теперь вы не можете отступиться. Вы сказали как-то, что женщины не были бы дурным изобретением, если б все они походили на Дину.

– Я говорил о ее голосе, друг… я говорил о ее голосе – вот и все, – возразил Бартль. – Когда она говорит, то я могу слушать ее, не заложив уши хлопчатой бумагою. Что ж касается прочего, то, я думаю, она похожа на остальных женщин… думает, что дважды два составят пять, если она начнет плакать и порядком надоедать этим.

– Ну, разумеется! – заговорила тут мистрис Пойзер, – когда услышишь, как говорят некоторые люди, то, право, подумаешь, что мужчины куда как тонки и могут сосчитать зерна, только понюхав мешок с пшеницею. Ведь они, право, могут видеть сквозь дверь риги. Может быть, по этой самой причине они почти ничего и не видят перед дверью.

Мартин Пойзер затрясся радостным смехом и мигнул Адаму, как бы желая выразить, что попалось же школьному учителю.

– Ах! – произнес Бартль насмешливо, – женщины, правда, очень быстры… Уж очень быстры. Они знают всю историю, прежде чем выслушают ее до конца, и могут сказать мужчине, что у него за мысли, прежде чем он сам узнает их.

– Очень может быть, – ответила мистрис Пойзер. – Мужчины по большей части бывают очень медленны; их мысли уходят вперед, и они могут поймать их только за хвост. Я могу счесть отворот чулка, пока мужчина приготовит свой язык, и когда он наконец выжмет, что хотел сказать, то из этого немного сваришь бульона. Это ваши дохлые цыплята требуют самого долгого высиживания. Впрочем, я не отрицаю, что женщины глупы: Всемогущий Бог создал их под пару мужчинам.

– Под пару! – воскликнул Бартль. – Так же под пару, как уксус зубам. Если человек выговорит слово, то жена под пару скажет ему противное; если ему хочется горячего мяса, она под пару даст ему холодной ветчины; если он смеется, она под пару станет хныкать. Она так же ему под пару, как слепень лошади: у нее есть яд, которым она может жалить его.

– Да, – сказала мистрис Пойзер, – я знаю что любят мужчины… жалкую, кроткую женщину, которая улыбалась бы им, как изображению солнца, все равно, будут ли они поступать хорошо или дурно, которая благодарила бы их за каждый пинок и говорила бы, что не знает, как она стоит, на голове или на ногах, пока ей не скажет этого муж. Вот чего по большей части требует мужчина от жены: он хочет уверить, что она дура, которая будет говорить ему, что он умен. Но есть люди, которые могут обойтись и без жены, так много они думают о себе: вот отчего они и остаются старыми холостяками.

– Слышите, Крег? – сказал мистер Пойзер шутливо. – Вы должны жениться поскорее, а то и вас будут считать старым холостяком; а вы видите, что тогда будут думать о вас женщины.

– Хорошо, – отвечал мистер Крег, намереваясь примирить мистрис Пойзер и высоко ценя свои собственные комплименты, – мне нравятся женщины умные, ловкие, хозяйки.

– Вот вы и ошибаетесь, Крег, – сказал Бартль сухо, – вы ошибаетесь в этом. Вы знаете больше толку в вашем деле садовника, чем в этом: вы выбираете вещи по тому, в чем они отличаются. Вы не станете высоко ценить горох за его корни или морковь за ее цвет. Вот таким же образом вам следовало бы смотреть и на женщин: их ум никогда не приведет ни к чему, между тем как простенькие будут отличные, спелые и благоуханные.

– Что ты скажешь на это? – спросил мистер Пойзер, откидываясь назад и весело смотря на жену.

– Что скажу! – отвечала мистрис Пойзер, и в ее глазах заблистал опасный огонь. – Я скажу то, что у некоторых людей языки словно часы, которые беспрестанно бьют не для того, чтоб показывать время дня, а потому, что их внутренность несколько испорчена…

Мистрис Пойзер, вероятно, довела бы свое возражение до больших пределов, если б внимание всех не обратилось в эту минуту на другой конец стола. Лиризм, пробудившийся здесь сначала только в том, что Давид пел sotto voce: «Моя любовь – роза без шипов», мало-помалу принял оглушающий и более общий характер. Тим, невысоко ценивший вокализацию Давида, чувствовал потребность заменить это слабое жужжание тем, что громко запел «Три веселые сенокосца»; но Давида нелегко было принудить уступить, он хотел доказать, что имел способности к большому crescendo, так что становилось сомнительным, роза ли останется победительницею или победят сенокосцы, как вдруг старик Кестер, с совершенно твердым и непоколебимым видом, присоединился к пению с своим дрожащим дискантом, словно будильник, для которого наступило время бить.

Общество на том конце стола, где сидел Алик, это общество, не будучи заражено музыкальными предрассудками, считало это вокальное увеселение нисколько не выходящим из порядка вещей. Но Бартль Масси положил трубку в сторону и заткнул уши пальцами, а Адам, имевший желание уйти, лишь только услышал, что Дины не было в доме, встал с своего места и сказал, что должен пожелать всем спокойной ночи.

– Я пойду с вами, мой друг, – сказал Бартль, – я пойду с вами, пока еще у меня не лопнули уши.

– Я пойду кругом чрез общее поле и зайду к вам, если хотите, мистер Масси, – произнес Адам.

– Прекрасно! – сказал Бартль. – В таком случае мы можем немного потолковать друг с другом. Уж я давно не могу захватить вас к себе.

– Эх, как жаль, что вы не хотите посидеть с нами до конца! – сказал Мартин Пойзер. – Они скоро все разойдутся, хозяйка не позволит им остаться позже десяти.

Но Адам не хотел изменить своего решения; таким образом, два друга пожелали всем доброй ночи и отравились вместе в путь при свете звезд.

– Моя бедная дурочка Злюшка, верно, плачет обо мне дома, – сказал Бартль. – Я не могу взять ее с собой сюда из опасения, чтоб ее не сразил глаз мистрис Пойзер, после чего бедняжка навсегда осталась бы калекою.

– А мне так никогда не бывает нужно гнать Джипа назад, – сказал Адам, смеясь, – он тотчас же вернется домой, лишь только заметит, что я иду сюда.

– Я не верю! – сказал Бартль. – Ужасная женщина!.. Вся из иголок, вся из иголок. Но я держу сторону Мартина, всегда буду держать сторону Мартина. И он, Бог с ним, любит эти иголки: он точно подушка, которая сделана собственно для них.

– Несмотря на то, она, однако ж, прямая, добрая женщина, – сказал Адам, – и верна, как дневной свет. Она немного сердится на собак, когда они хотят забежать в дом; но если б они принадлежали ей, она заботилась бы о них и кормила бы их хорошо. Язык у нее острый, но сердце нежное: я убедился в этом в дни горя. Она одна из тех женщин, которые лучше в действительности, чем на словах.

– Хорошо, хорошо, – заметил Бартль, – я не говорю, чтоб яблоко было нехорошо внутри, только кисло, набьешь оскомину.

Адам понял, отчего Дина поспешила уехать, и ее отъезд заставлял его скорее иметь надежду, чем предаваться отчаянию. Она опасалась, чтоб сила ее чувства к нему не помешала ей верно выждать и выслушать окончательное указание внутреннего голоса.

«Жаль, однако ж, что я не попросил ее написать мне, – думал он. – А между тем даже это, может быть, обеспокоило бы ее несколько. Она хочет остаться совершенно спокойною по-прежнему на некоторое время. И я не имею права быть нетерпеливым и мешать ей своими желаниями. Она сказала мне, в каком состоянии ее сердце, а она не из тех, которые говорят одно, а думают другое. Я буду ждать терпеливо».

Таково было благоразумное решение Адама, и оно поддерживалось успешно в продолжение первых двух или трех недель воспоминанием о признании Дины в то воскресенье после обеда. Удивительно, что за сильную поддержку имеют первые немногие слова любви! Но около половины октября его решимость, видимо, стала слабеть и обнаруживала опасные признаки совершенного исчезновения. Недели казались ему необыкновенно длинными. Дина, конечно, имела довольно времени, чтоб решиться. Пусть женщина говорит, что хочет: после того как она однажды сказала мужчине, что любит его, он находится в слишком взволнованном и восторженном состоянии от этого первого упоения, которое он получает от нее, и не может заботиться о последующем. Он ходит по земле весьма эластическим шагом, когда удаляется от нее, и все трудности считает легкими. Но подобный жар исчезает; воспоминания грустно ослабевают со временем, не имеют достаточной силы, чтоб оживить нас. Адам уж утратил свою прежнюю уверенность: он стал опасаться, что прежняя жизнь Дины, может быть, снова овладела ею в такой степени, что новое чувство не могло восторжествовать. Если б она не чувствовала этого, то непременно написала бы к нему, чтоб хотя несколько успокоить его; но так, казалось, она считала нужным привести его в уныние. Вместе с уверенностью исчезало и терпение Адама, и он думал, что ему нужно написать самому; он должен просить Дину, чтоб она не оставляла его в тягостном сомнении долее, чем было необходимо. Однажды вечером он просидел поздно за письмом к ней, но на следующее утро сжег, опасаясь действия, которое оно произведет. Тягостнее было получить лишающий всякой надежды письменный ответ, чем услышать такой же ответ из ее уст, потому что ее присутствие заставляло его соглашаться с ее волею.