Камиль Лемонье - Адам и Ева

Раз утром Ева мне сказала:

– Видишь, там белый, подернутый инеем лес. Если ты согласен, пойдем до просеки, где ты впервые обладал мною. Она навсегда для нас священна. Там я буду чувствовать себя ближе к тебе, чтобы промолвить тебе шепотом кое-что.

И, обнявшись, мы пошли к просеке. Ева спрятала свою голову на моем плече и сказала:

– Когда ты спал сегодня рядом со мной, я взяла в руки мою грудь, но пальцы мои не могли ее охватить.

Тогда и я в свой черед обнял, полный смущения, ее дорогие пышные груди. Они были также тяжелы, как спелые плоды рассаженных рядом деревьев. И вдруг меня наполнила священная радость, ибо я уже не мог сомневаться, что Ева не беременна. Я прильнул своим челом к ее челу и опустился на колени и тихонько привлек ее к себе, заставил стать рядом с собою на колени. Со склоненными друг к другу лбами мы походили на фигуры религиозных мистерий из старых эстампов. Я взял пальцами немножко инея и промолвил:

– Видишь, иней такой белый, мягкий и свежий, похожий на ткани колыбели. Он напоминает тебе, чтобы ты приготовила постель для дитяти, которого носишь в себе.

Моя любимая и дорогая, Ева, поверь, – в этом знак материнства.

Она опустила руку на живот и сказала мне голосом иной, новой женщины:

– Ребенок уже пришел, дорогой мой. Я почувствовала, как он во мне встрепенулся.

Прошло мгновение вечности. Наши руки были соединены, и были мы такими чистыми и божественными в этот сладостный час, как будто явился к нам ангел благовеста. Кругом нас серебрился сиявший пушистым инеем, похожим на кристаллический блеск луны, кустарник у просеки, где впервые ее и меня охватил великий трепет под ровным светом месяца. Как будто ничто не изменилось, и только нежный ребенок развивался в утробе, – из семян, рассыпанных веками, поднимался колос поколений. Разве это не чудесно? Но это не было чудеснее встречи двух неизвестных существ. Они брались за руки, и, казалось им, знали друг друга всегда. Кости предков содрогались при поцелуе, которым обменивались эти существа, и женщина, однажды, молвила мужчине:

– Мои груди приятно и нежно болят.

И жизнь тогда получала божественный смысл.

Милая моя Ева, склони свою головку ко мне на плечо. Я понесу тебя на руках, как хрупкую вазу к дому. И ныне я плакал сладкими слезами.

Наутро выпал снег. Лебяжий пух носился хлопьями, словно готовил кроватку для младенца. Это было нашим первым зимним днем, но о зиме мы не думали вовсе. Целая вечность трепетала во чреве Евы. Легкими толчками билась жизнь у источников ее жизни. Зима казалась лишь иносказаньем. Под слоем инея уже смутно билось прекрасное лето. Воздушные прялки сплетали из снежных нитей белую тишину над его глубоким сном. Весенний ветер посеет анемоны. Роскошное дитя будет прыгать по дорожкам. Наши предчувствия согласовались с излюбленными мифами прежней поры. Ева! Ева! Ты тоже несешь в своей утробе божественного младенца Лето! Он придет в цветущий месяц яркого солнца. Вот и веретена, белые ткани и узорные кружева! Мы посвятим нежного избранника земли розам и плодами ясным зорям.

Я затворил дверь, которая всю осень была открыта. И наложил на нее засовы от дождя и ветра. Сквозь стыки и щели буря насорила тонкою пылью снег, подобно цветущей каемке сада. Смиренные птички, которые не могли улететь, забивались к нам под кровлю. Кучи сосновых шишек трещали и таяли на огне очага. Словно вся жизнь леса собралась под старой крышей около нас, объятых одинокой радостью, затерянной среди бури снежной непогоды. Из мохнатых дубленых и разглаженных шкур зверей я сделал Еве башмаки. Мы напоминали древнюю чету, приютившуюся в теплоте лачужки.

Но я вкусил уже теплую городскую зиму. Мои изнеженные члены дрожали тогда под меховой одеждой. Но вот, я покинул ныне ложе любви, я валялся нагой среди снега, и чудесная сила разливалась в моих костях. Знойное лето не перестает гореть в металлах и фосфоре крови. Я восхищался красотой моей жизни.

Однажды Ева мне сказала со слезами:

– Что ты сделал, дорогой Адам? Я чувствую, как во мне шевелится ребенок, а у нас еще нет ни колыбели, ни ларя.

Я стоял, смущенный этим суровым словом, ибо колыбель и ларь – существенные символы жилища. Возникновение семьи до появления ребенка таится уже в сердце молодой, довольной благами очага супруги. Она оглядывает кругом себя, видит пустоту комнат и начинает тихонько жаловаться, как Ева.

Посредством двух гладких и ровных камней я размолол каштаны. Их мука вызывала в нас иллюзии хлеба. Но лишь один испеченный изо ржи хлеб отвечает понимание жизни. Сеятель шествует по полю, разжимает ладонь и кидает зерна в бороздки. И семя мужчины подобно зернам сеятеля. Ларь наполняется хлебом, а колыбель занимает младенец. И, согласно таинственному предначертанию, колыбель и ларь одинаковы по форме.

Жалоба Евы вызвала во мне представления об этих прекрасных и незатейливых предметах. Они уже были при самом начале жизни. Они всплывали в виде древних монументов. Они порождали в первых людях благородный и нежные движения, которые бесконечно воспроизводило престарелое человечество. И божественным воспитателем мира был юный ребенок. Но мы до сих пор думали лишь о самих себе. Мы носились по лесу, опьяненные и нагие, как свободные дети природы. Вокруг дикого пламени нашей любви играло, подобно шелковой ткани, волненье листвы. Ныне нам был указан новый обряд. Из жилища возник жилой очаг. Я сказал, улыбаясь, Еве:

– Дорогая, однажды, я пред тобою рисовал концом палки на песке колыбель. Не напрасно ветер вырвал с корнем старый бук.

Я притащил здоровое и зрелое дерево под мой навес. Я отмерил часть, собрал инструменты. Мое сердце билось, как у молодого ремесленника, обреченного на славное деянье. И вот рубанок стал сдирать верхний слой мезги. Мне слышался как будто крик маленького ребенка. Ева! Ева! Не смейся над моим легковерьем. Уверяю тебя, ребенок крикнул из глубины дерева. Фибры этого бука в древнем лесу уже заключали в себе легкую ладью, в которой будет спать твой сын. И все жизни – как сомкнутые звенья в цепи вечности. Дерево растет и не знает для чего. Работник самоучка кует железо и выделывает из него орудие. Он не знает для чего они послужат. Но дерево и человек работают для других людей. И я ныне с долотом и молотом в руках был тоже смиренным работником вечности.

Идет снег. Дует ветер. Льет дождь. Блистающий покров одевает белым пухом крышу. Буря выла, как бешеный бык. И я не слышу уже больше хриплого крика вороны. Легкою и счастливою жизнью дышали орудия в моих руках. Я видел перед собою ту пору, когда придет дитя. Я – бедный Назарейский плотник, трудящийся, ради младенца. Каждая форма измеренья есть новое рождение. В каждой из них рождается постепенно тот, кто ожидает за дверью. Мне казалось, пока я приколачивал и стругал, что дитя уже явилось. А прежде перед приходом в этот лес, я не мог держать никакого орудия в руках. Природа же сделала из меня покорного работника, трудящегося, ради будущих поколений. И, как другие до меня, я в свой черед снова повторял вечное движенье. Вот и колыбель готова, дорогая Ева. Я торжественно тебе ее вручаю. Опускаю у твоих ног, и слезы текут из наших глаз. Возвращаясь сюда с трофеями охоты, мои ноги совершали кровавые жертвы. И ныне в доме, где проливалась невинная кровь и совершался убой живых созданий, дитя будет бегать голыми ножками и прогонять трагичные тени. Ева потихоньку подтолкнула коленкой колыбель и та закачалась.

Я вытесал колыбель из сердцевины бука, чтобы вышла она прочнее и хватила на дольше. Только чуть-чуть закачалась она. Ева пела и подталкивала ее, а древние крепкие доски, заядреневшие от огня веков, послушно внимали этому чуду вступившей под кровлю колыбели, которую приводили в движенье материнские руки. Весь дом глядел на изгиб ее чрева, округлого, как колыбель. Ты, суровая природа, в эту пору размотала до конца свои веретена, ткала свой снег и занавешивала промежутки между деревьями леса белыми тканями. Но вечно новые буки вырастали для колыбелей и гробов.

Мороз заледенил тропы, и снег хрустел. Тысячи чудесных кристаллов искрились перекрестными лучами на ветвях. Хрустальный серебряный дворец трепетно отражался на снежном покрове. Сюда, мой топор, исторгни из дуба колодки для сабо моей Еве. Я же обуюсь в самые тяжелые чапчуры. И вперед! Вперед, в лес! Мы шли под инеем, полные девственного и ясного чувства. Торжественный покой, казалось, разливался от базилики с суровыми куполами. Он опускался тяжестью вечности на чистую и хрупкую вещь, и этой вещью были мы, и были подобны пушинкам инея. Лужайка в конце тропинок разделялась на множество портиков. То там, то здесь высились остроконечные стрельницы. Словно видения чередою выстроилась прозрачная и легкая аркада. Это воображаемое зодчество согласовалось с грезами наших чутких душ. Из этого великолепия природы Ева почерпнула бесконечную красоту, как будто со своим усталым чревом царила над белой скатертью леса обетом возрождения. Каждый из ее маленьких шажков был полон, жизни, которую она рассеивала в сугубой, сгущенной тишине, а вслед за этой жизнью шествовало лето, как жнец чтобы пожать ее. Ева пришла ко мне впору дикой земляники по розовым тропам, а ныне под ее ногами, как в притчах, расцветали лилии.