Камиль Лемонье - Адам и Ева

– Ладно, я приду еще, когда распустятся розы.

И пошел большими шагами от нас, бросая нам издалека звонкое приветствие. Он не посмел уже пожать моей руки.

После его ухода мы с Евой остались одни под деревьями.

– Ребенок еще не уснул, – проговорила она. – Позволь мне первой уйти, а ты постой еще немного здесь в лучах заката.

Она как будто стремилась уйти от меня. Голос ее не был прежним. Она бежала легкими шажками к жилищу. Но снова вернулась и молчала. Взяла мою руку, мы пошли рядом, и сумраком подернулись наши души. Я чувствовал, что она ничего не хотела скрывать от меня, но не смела сразу поведать о своем страдании. Наступила долгое молчание. Аромат ночи был свеж и юн. Земля истомно дышала с нежным трепетом листвы, с тихим и любовным воркованием в гнездах. Вдруг она остановилась и сказала мне в глубоком смущении:

– Знаешь… Лучше бы он не приходил больше.

Я прижал ее к себе. Она дрожала у моей груди. Ничего она мне больше не сказала. Но я нежно и осторожно обнял руками ее лицо и глубоко заглянул ей в глаза. И сказал:

– Если ты думаешь, что незнакомец больше, чем я, тебе по душе, скажи мне об этом открыто. Я пойму тогда, надо ли нам жить с тобою вместе.

Глаза ее в то же мгновенье наполнились слезами. Она заплакала, и капли горести стекали по ее лицу, подобно грозовому дождю. Сквозь слезы она глядела на меня своими ясными глазами.

– О, мой друг, теперь тебе я могу поведать обо всем. Я почувствовала в себе теперь тоже, что в тот день, когда ты пришел ко мне впервые. Скажи, разве, по-твоему, он не красив? Он прекрасен, как плод за оградой. Но ты для меня целый сад самых сладких плодов.

Она обняла меня за шею. Все существо ее умоляло меня защитить ее от самой себя. Она с беспокойством спрашивала меня: – разве незнакомец не прекраснее всех на свете, – и надеялась, быть может, что я буду с гневом возражать ей, говорить, что и я красив, как он. Она, казалось, не боялась моего гнева, – так верила в мою любовь.

– Всякая женщина, – сказал я ей, – поразилась бы красотой незнакомца. В нем – сила и спокойная уверенность человека, живущего согласно природе.

Она закрыла глаза. Мысль ее унеслась далеко по тропам умятых трав следами юного героя.

– Он взял бы меня, как ты. О! Я узнала бы сладость его уст, – вздыхала она.

И я видел, что она горевала о нем. Вечерняя прохлада усыпила ее порывы. Она припала ко мне, усталая и рыдающая. Я утешал ее и сам в душе оправдывал ее за искреннее признание. Она почувствовала желание изведать любовь незнакомца со всей юной страстью своего существа. И это душевное движенье было также священно, как все движения природы. Оно родилось из невинности ее тела. А, ведь, тело живет своею жизнью, как и душа – своей.

– Вот мои уста, – сказал я, прижимаясь к ней губами. – Скажи, каким устам ты отдала бы теперь предпочтенье, – устам, познавшим тебя, или тем, к которым влечет тебя твое желанье?

Я любил ее, полный милосердия, без тени негодования. Она приняла мой поцелуй, но глаза ее были устремлены в ту сторону леса, куда удалился он.

– О, – сказала она, – он поцеловал бы меня не так, как ты. Он дал бы мне иное наслаждение.

Как мог я сердиться на нее, когда она говорила так просто и трогательно о том, что присуще всем существам, – так, как, хочется, порой, испить воды из другого ручья, вкусить с другого неизведанного дерева плод? Я дунул ей в глаза, и она как бы пробудилась от сна.

– Ева, – промолвил я, – я буду с тобой говорить также открыто. Если ты думаешь, что счастье твое там, куда ушел незнакомец, иди за ним. Но подумай, что ведь никто уже не получит того, что ты мне отдала, и ты уже не будешь в силах возвратить мне то, что унесет другой после меня, коль вернется опять твоя любовь ко мне!

Она затрепетала подобно ручью, вода которого ударяет о преграду.

Минуло несколько мгновений. Я чувствовал глубокую скорбь. Но не старался повлиять на ее решение. Если бы она мне сказала: «я пойду по следам на траве, умятой его ногами», я отпустил бы ее. Да, я горько заплакал бы, потом и побежал бы, быть может, за нею на равнину. Но она приблизила свое лицо к моему, и проговорила:

– Я плачу и смеюсь, потому что я была между ним и тобой, но ты мудро рассудил. Ты воззвал к моей свободной душе. Ты даже не назвал меня больным ребенком. И вот я снова твоя. Я чувствую, что свободно вернулась к тебе.

Из ее слов я понял, что она уже жила личной жизнью. Она как бы делала пробу своей свободной любви, когда стремилась к незнакомцу. Однако, предпочла остаться со мною, и это обнаруживало ее самообладанье. Она не казалась прекраснее, решившись продолжать со мною жизнь, чем в тот день, когда хотела начать новую жизнь с другим. Красота не может изменяться в зависимости от разума, который обнаруживает ее, – она равна самой себе в согласии воли с законом природы. Но, если вместо того, чтобы поступить по своему желанью, Ева послушалась бы того, что у людей называется долгом и что является отрицанием совести, быть может, тогда я имел бы право презирать ее за ее двойное лицемерие. Она была бы для меня более священна, если последовала бы за другим любимым человеком.

О, с какою страстью прижималась она теперь ко мне. Она принадлежала мне со всею своею волей к жизни. А моя воля пребывала в бездействии, когда Ева вторично и свободно отдавалась мне. Ее перси просились ко мне, как будто никогда ушедший не появлялся, как будто до этой поры я никогда не припадал к ним устами. Они как будто говорили:

– Видишь, мы девственны и непорочны. Никто еще не касался наших розовых почек, и дитя не истощило молока.

Волосы ее окутали меня, словно и они, как живые, хотели участвовать в акте любви. Они наполнились животворной красотой ее желания. Душа как будто трепетала в этом легчайшей из самых легких пушинок на ее затылке.

– О, дорогая, – молвил я, увлекая ее, – идем туда, где больше тени, где пел соловей. Прежде, для нашего счастья как будто чего-то не хватало, теперь же ты мне все отдала. Мне кажется, как будто я тебя никогда еще не знал.

Она уже не смеялась своим заливчатым смехом молодой козочки. Она стала серьезна, словно после долгой разлуки. Ева! Ева! Иди же туда! Я увлекал ее все настойчивее, как жнец ввечеру таскает сжатые снопы в скирды.

– О, – произнесла она, – еще светло, мой друг. Мне не хочется, чтобы ты видел стыд на моем лице. Подожди, когда минует день и замигают бледные звезды.

Она походила на иную женщину, явившуюся с новой и замкнутой душою. Я склонился над ней, хотел заглянуть в ее глаза, но она прятала лицо, закрывая руками. И я понял, что она покраснела. А раньше, когда говорила мне о своем влеченье к незнакомцу, не стыдилась и не краснела.

Я думал, что теперь она стыдится оттого, что поддалась слабости к незнакомому мужчине, и сказал ей:

– Ева, моя милая Ева, ведь я тоже глядел на твоих подруг, когда ты впервые пришла в этот лес. И они казались мне такими желанными и красивыми!

Она встрепенулась, печально поглядела на меня среди сгустившейся ночи.

– Ты правду говоришь? И говоришь, что вправду было?

Она не сказала:

– Если ты их находишь и ныне такими же красивыми и более желанными, чем я, так иди же, догони их.

Я тихо ответил:

– Да, Ева, я говорю, что было. Но потом я привел тебя сюда. И не знал уже, что женщины смеялись, глядя на меня.

Из сумрака ночи выходили звери. Я понес Еву под полог деревьев. Огромным порывом страсти охватило нас, и мы познали друг друга, как в первый день. И в этот вечер в наших существах, сквозь великую муку и боль, снова засмеялся ребенок.

Руки мои сеяли жизнь. Я перекрыл кровлю. Жилище строится из коры и мезги, изводы, огня и земли. Оно живет и растет, как аллегория самих нас среди вечного вещества бытия. Человек, воздвигающий дом и обрабатывающий поле – ближе к истине, чем тот, кто прибегает к труду других. Только он понимает цену красоты жизни.

Мы вступили дикими и простодушными в лес, и ныне земля произрастала. Она обильно доставляла злаки, овощи, богатые мякотью. От коровы родилось стадо, пасшееся на лугах. Из песка, золы растений и измельченных в порошок раковин, смешанных вместе и расплавленных в раскаленном тигле, я сделал стекло, и оно заполнило пустоту окон, озарив весельем наши горницы.

Мы с Евой были покорны и послушны природе. Мы не отводили реку туда, где росли дубы, и не нарушали непреложного порядка природы. Природа работала для нас. Внизу гудело мрачное и трагичное страдание городов. Ужасные вопли раздирали мглистый от дыма небосклон. Там жили люди, которые думали обрести радость. Но сколько там было несчастных и убогих. Боже! Как давно все это было! Поверь мне красота, моя милая Ева, все это лишь одно воспоминанье. Отринув ложь и вернувшись к природе, мы обрели чистые чувства, что заложены в тварях, милых блуждающих зверях и в благовестии деревьев. Бескорыстная супруга с ясными очами научила меня мудрости и силе своей верной и гармонической деятельностью. Всякое зло проистекает от того, что человек для человека только видимость, – мы же были нагие перед лицом зари.