Бенжамен Констан - Адольф

Возвращаю вамъ, милостивый государь, рукопись, которую вамъ угодно было мнѣ повѣрить. Благодарю васъ за это снисхожденіе, хотя и пробудило оно во мнѣ горестныя воспоминанія, изглаженныя временемъ. Я зналъ почти всѣ лица, дѣйствовавшія въ сей повѣсти, слишкомъ справедливой, и видалъ часто своенравнаго и несчастнаго Адольфа, который былъ авторомъ и героемъ оной. Я нѣсколько разъ покушался оторвать совѣтами моими сію прелестную Элеонору, достойную участи счастливѣйшей и сердца постояннѣйшаго, отъ человѣка пагубнаго, который, не менѣе ея бѣдствующій, владычествовалъ ею какимъ-то волшебствомъ и раздиралъ ее слабостью своею. Увы, когда я видѣлся съ нею въ послѣдній разъ, я полагалъ, что далъ ей нѣсколько силы, что вооружилъ разсудокъ ея противъ сердца! Послѣ слишкомъ долгаго отсутствія, я возвратился къ мѣстамъ, гдѣ оставилъ ее — и нашелъ одинъ только гробъ.

Вамъ должно бы, милостивый государь, напечатать сію повѣсть. Она отнынѣ не можетъ быть никому оскорбительна и была бы, по моему мнѣнію, не безполезна. Несчастіе Элеоноры доказываетъ, что самое страстное чувство не можетъ бороться съ порядкомъ установленнымъ. Общество слишкомъ самовластно. Оно выказывается въ столькихъ измѣненіяхъ; оно придаетъ слишкомъ много горечи любви, не освященной имъ; оно благопріятствуетъ сей наклонности къ непостоянству и сей усталости нетерпѣливой, недугамъ души, которые захватываютъ ее иногда скоропостижно посреди нѣжной связи. Равнодушные съ рѣдкимъ усердіемъ спѣшатъ быть досадниками во имя нравственности и вредными изъ любви къ добродѣтели. Подумаешь, что зрѣлище привязанности имъ въ тягость, потому что они не способны къ оной, и когда могутъ они воспользоваться предлогомъ, они съ наслажденіемъ поражаютъ и губятъ ее. И такъ, горе женщинѣ, опершейся на чувство, которое все стремится отравить, и противъ коего общество, когда не вынуждено почитать его законность, вооружается всѣмъ, что есть порочнаго въ сердцѣ человѣческомъ, чтобы охолодить все, что есть добраго.

Примѣръ Адольфа будетъ не менѣе назидателемъ, если вы добавите, что, отразивъ отъ себя существо, его любившее, онъ не переставалъ быть неспокойнымъ, смутнымъ, недовольнымъ, что онъ не сдѣлалъ никакого употребленія свободы, имъ вновь пріобрѣтенной цѣною столькихъ горестей и столькихъ слезъ, и что, оказавшись достойнымъ порицанія, оказался онъ такъ же и достойнымъ жалости!

Если вамъ нужны доказательства, прочтите, милостивый государь, сіи письма, которыя вамъ повѣдаютъ участь Адольфа. Вы увидите его въ обстоятельствахъ различныхъ и всегда жертвою сей смѣси эгоизма и чувствительности, которые сливались въ немъ, къ несчастію его и другихъ, Предвидя зло до совершенія онаго, и отступающій съ отчаяніемъ, совершивъ его; наказанный за свои благія качества еще болѣе, нежели за порочныя, — ибо источникъ первыхъ былъ въ его впечатлѣніяхъ, а не въ правилахъ, поочередно, то самый преданный, то самый жестокосердый изъ людей, но всегда кончавшій жестокосердіемъ то, что начато было преданностью, онъ оставилъ по себѣ слѣды однихъ своихъ проступковъ.

Такъ, милостивый государь, я издамъ рукопись, возвращенную вами (не потому, что думаю согласно съ вами о пользѣ, которую она принести можетъ: каждый только своимъ убыткомъ изучается въ здѣшнемъ свѣтѣ, и женщины, которымъ рукопись попадется, вообразятъ всѣ, что онѣ избрали не Адольфа, или что онѣ лучше Элеоноры; но я ее выдамъ, какъ повѣсть довольно истинную о нищетѣ сердца человѣческаго). Если она заключаетъ и себѣ урокъ поучительный, то сей урокъ относится къ мущинамъ. Онъ доказываетъ, что сей умъ, которымъ столь тщеславятся, не помогаетъ ни ни находить ни давать счастія; онъ понимаетъ, что характеръ, твердость, вѣрность доброта суть дары, которыхъ должно просить отъ неба, и я не называю добротою сего состраданія переходчиваго, которое не покоряетъ нетерпѣнія и не препятствуетъ ему раскрыть язвы, на минуту залѣченныя сожалѣніемъ. Главное дѣло въ жизни есть скорбь, которую наносимъ, и самая замысловатая метафизика не оправдаетъ человѣка, разодравшаго сердце, его любившее. Ненавижу, впрочемъ, сіе самохвальство ума; который думаетъ, что все изъяснимое уже извинительно; ненавижу сію суетность, занятую собою, когда она повѣствуетъ о вредѣ, ею совершенномъ, которая хочетъ заставить сожалѣть о себѣ, когда себя описываетъ и, паря неразрушимая посреди развалинъ, старается себя изслѣдовать, вмѣсто того, чтобы раскаиваться. Ненавижу сію слабость, которая обвиняетъ другихъ въ собственномъ своемъ безсиліи и не видитъ, что зло не въ окружающихъ, а въ ней самой. Я угадалъ бы, что Адольфъ былъ за характеръ свой наказанъ самимъ характеромъ своимъ, что онъ не слѣдовалъ никакой стезѣ опредѣленной, не совершилъ никакого подвига полезнаго, что онъ истощилъ свои способности безъ направленія инаго, кромѣ своенравія, безъ силы, кромѣ раздраженія; я угадалъ бы все это, если бы вы и не доставили мнѣ объ участи его новыхъ подробностей, коими, не знаю еще, воспользуюсь, или нѣтъ. Обстоятельства всегда маловажны: все въ характерѣ. Напрасно раздѣлываешься съ предметами и существамъ внѣшними: съ собою раздѣлаться невозможно. Мѣняешь положеніе, но переносишь въ каждое скорбь, отъ коей отвязаться надѣялись; перемѣщая себя, не исправляешься, и потому прибавляешь только угрызенія къ сожалѣніямъ и проступки къ страданіямъ.