В тот первый раз водка обожгла ему нёбо и язык, но вкус докторской колбасы с горчицей оказался неожиданно приятным. В здешней столовской пище ему не хватало остроты арабской кухни, к которой он привык с детства. Разваренные макароны с сыром и пресные биточки набивали желудок, но ноздри не чувствовали запаха продуктов, лишенных ароматов специй. Еда радости не доставляла, и в столовую Шакиб ходил, как на медицинскую процедуру. Сейчас же теплая волна опьянения в сочетании острой, вышибающей слезу, горчицей напомнили ему что-то неуловимо родное. Мягкий зной пустыни после захода солнца, острые шарики фалафеля на лепешке, разъедающий глаза дым ночного костра… Русская горчица и водка вызвали целую гамму чувств из недавнего прошлого — и приятных, и тех, о которых хотелось забыть навсегда.
Шакиб сел в кровати, нашарил ступнями солдатские тапочки и, шлепая резиновыми подметками, побрел на свет дежурной лампочки возле поста дневального. «На тумбочке» никого не было, зато из каптерки доносились приглушенные голоса и звяканье стекла о край жестяной кружки — самые стойкие африканцы продолжали свой жамтар. Зайдя в умывальник, он первым делом напился из крана, складывая ладонь лодочкой. Вода отдавала ржавчиной, но сразу стало легче — ушли тошнота и царапающая сухость во рту, однако в висках продолжало стучать. Тогда он оперся руками о раковину и сунул голову под струйку воды. Вспомнились слова хадиса: «Если же человек вернётся к вину в четвёртый раз, он будет достоин того, чтобы Аллах заставил напоить его гноем тех, кто окажется в пламени ада». Усмехнулся: «Еще три раза в запасе».
Тогда, в сентябре 82-го в Шатиле, жизнь ему спасли, как это ни удивительно, ненавистные израильтяне. Уже в сумерках в лагере появились солдаты генерала Ярона из 96-ой мотопехотной дивизии ЦАХАЛ. Им удалось остановить бойню, встав между фалангистами, пришедшими мстить за убитого президента Жмайеля, оставшимися в живых бойцами ООП и их союзниками из Пакистана и Алжира. Христианин прострелил ему плечо, но добить не успел — двое израильтян появились на пороге. Уцелевших палестинцев согнали в два барака и выставили охрану. Шакиба наскоро перевязали и с остальными ранеными отправили на крытых грузовиках в Бейрут. Развезли по разным госпиталям, поэтому особо не охраняли. Через три дня, поняв, что рана не опасная, он даже не сбежал, а просто не вернулся после перевязки в палату — ушел в город.
Возвращаться в Шатилу, превратившуюся в лагерь для интернированных палестинцев, не имело смысла. Больничная куртка и армейские штаны привлекали внимание прохожих. Жители Бейрута одевались традиционно по-европейски, и даже война не заставила их отказаться от начищенной обуви и модельных причесок. Стараясь не попадаться военным патрулям, отправился на ближайший базар. Народ там был одет попроще и, как на любом базаре любой страны, можно было узнать новости, недорого поесть и найти пристанище. Так и получилось — почти сразу его остановили знакомые офицеры, сбежавшие из Сабры. Привели в огромный подвал на окраине, превращенный в казарму-укрытие. Там уже собралось около сотни оказавшихся вне закона бойцов ООП. Долго подбирали гражданскую одежду из большого тюка. Все ходовые размеры разобрали — пришлось довольствоваться тренировочным костюмом с неизвестными иероглифами на груди. Таких «спортсменов» в подвале оказалось еще двое — высокий худой парнишка из Рамаллы по имени Адиль и коренастый Жамал из Бейт-Хануна. Места для сна им тоже выделили в одном углу — три матраса на полу, так как нары и деревянные топчаны к их появлению были уже заняты. Вместе ели рис и мясо с лепешек, сидя вдоль стены на полу, вместе жадно слушали новости об уходе израильтян из Ливана, вместе по ночам ходили на заработки в порт. Их привыкли видеть втроем и называли общим именем — Спортсмены.
Закончилась летняя жара. В подвале стало сыро. Появились китайские термосы с горячим чаем и две металлические печки. Дрова стоили дорого, поэтому топить начинали только вечером, а днем грелись на солнце. По городу старались лишний раз не передвигаться — отсиживались во дворе, а ворота, чтобы не привлекать внимания израильтян и фалангистов, завалили всяким хламом. Спортсмены, работавшие по ночам в порту, утром ложились спать в сыром помещении, стащив на себя соседские одеяла. Просыпались к обеду, чтобы не пропустить раздачу. Не спеша ели, потом Адиль включал транзистор. Начинали с сирийских станций — слушали бодрые репортажи о решительной международной поддержке политики Хафеза Асада и трусливом поведении израильтян. Шакиб при этом вспоминал страшные июньские дни, когда Израиль в ходе операции «Мир Галилее» ввел войска в Ливан, за два дня уничтожив сирийские ракетные установки в долине Бекаа и десятки сирийских МИГов. Воздушная битва развернулась прямо над Бейрутом. Бойцы ООП могли только наблюдать, бессильно сжимая кулаки, как в море падают подбитые истребители с черно-красными флажками на фюзеляжах. Проклятые сионисты умудрились не потерять в этом сражении ни одного самолета. А на следующий день в город вошли израильские танки…
* * *
Санаторий имени Челюскинцев впечатлял своей основательностью. Исчезающая вдали высокая кованая ограда на каменном фундаменте и будка проходной с турникетом сразу давали понять — здесь вам не пансионат выходного дня и не пионерлагерь от птицефабрики. Строгий вахтер в «сталинском» кителе и с красной повязкой на рукаве долго и придирчиво рассматривал Аллину путевку, стараясь заметить малейшие признаки подделки. Не обнаружив криминала, спросил, пристально глядя в глаза:
— Соколовская? — Алла кивнула. — Санаторно-курортная карта есть?
Карту в суматохе сборов она оформить не успела и испуганно замотала головой. Вахтер, величаво взмахнув рукой, успокоил:
— Здесь врачей пройдешь. Сейчас в главный корпус иди, к дежурной. Скажи — Шалва Георгиевич прислал.
Вахтер нажал на педаль под столом, и турникет, скрипя, пропустил Аллу на территорию.
Ярко освещенная желтыми фонарями аллея начиналась с какой-то монументальной скульптуры. Причудливая тень от огромной пальмы не позволяла разобрать подробности и очертаниями напоминала Лаокоона с сыновьями в тяжелый момент борьбы с земноводными. Подойдя поближе, Алла прочитала надпись на аккуратной табличке: «Пограничник Карацупа и его собака Индус в засаде». Видимо, здесь новоприбывший курортник должен был окончательно убедиться, что строгая форма этого серьезного учреждения полностью соответствует внутреннему распорядку. «Эти глаза напротив — пусть пробегут года…» — донеслось, видимо, с танцплощадки. «Всюду жизнь», — успокоилась Алла и весело зашагала к виднеющемуся в глубине аллеи монументальному крыльцу.
— В карантин тебя положу, — сердито сказала пожилая армянка в белом халате. — Свободных коек сейчас нет.
— Как в карантин? — испугалась Алла. — Там же заразные лежат!
— Никто там не лежит. Швабры там лежат. И ведра лежат. Завтра тебе место найдем.
Алла, стесняясь и оглядываясь на дверь, достала из сумки коробку конфет «Белочка». Ее в последний момент заставила взять мама: «В медучреждения без сладкого не ходят. Сразу дай понять, что ты — не сирота с вокзала!»
— А сегодня место найти можно?
Густые седые усы медсестры растянулись в довольной улыбке:
— Сегодня нельзя, но завтра хорошую койку поищем.
За белой дверью со стеклянной табличкой «Карантин» действительно ровными рядами стояли швабры, а вдоль стены вытянулся узкий коленкоровый топчанчик с возвышением для головы.
— Белье держи, — армянка вручила ей стопку простыней, — завтра с собой на новое место захватишь.
— А помыться с дороги где? — робко спросила Алла.
— Зубы в коридоре почистишь. Там, в конце раковина есть.
— А все остальное?
— Вон — море рядом, — махнула рукой медсестра в сторону темного окна, — иди и мой все остальное, сколько хочешь.
«You’re My Heart, You’re My Soul», — донеслось с далекой танцплощадки.
Хорошая койка нашлась на втором этаже нового корпуса — скучной бетонной коробки, к которой вела длинная кипарисовая аллея. Нужная дверь оказалась открытой настежь. Немного потоптавшись на пороге, Алла заглянула внутрь. На кровати сидела девица в футболке и, закусив губу, сосредоточенно наносила яркий лак на ноготь большого пальца ноги.