— А родители где? — спросил он.
Видя, что парень упорно молчит, как партизан, Ефим взял пачку рецептов и бегло пересмотрел их, положив на стол перед Назаром, который внимательно за всем наблюдал.
— Если ты не будешь говорить, тогда мы пойдем, с бабушкой пообщаемся.
Алексей метнулся к выходу из кухни и закрыл собой проход.
— Нет. Ей нельзя волноваться.
— Тогда сядь и отвечай на вопросы, — Ефим опять подтолкнул ногой стоящую табуретку.
Алексей присел на нее и нервно сжал пальцы.
— С отцом мама развелась… давно, я его не помню, а четыре года назад вышла замуж за финна и уехала.
— Ты с бабушкой живешь?
Алексей кивнул, продолжая сжимать пальцы рук.
— Мать помогает деньгами?
— Нет. Не может. Она не работает, а финн ей денег не дает.
— На пенсию, значит, живете?
— Да. Но бабушка раньше работала, а потом…
— Что произошло? — Ефим неотрывно смотрел на парня своим пронизывающим взглядом, от которого по телу Леши пробегали мурашки.
— Бабушку по голове ударили, и все деньги забрали. И теперь она не может подрабатывать. Но Петрович мне за прокат стал платить проценты и еще два коня дал в работу частных. Правда, бабушкины лекарства дорогие, но на этот месяц мы вроде уже все купили…
Алексей замолчал, не зная, что еще сказать. Ефим посмотрел на Назара, который рассеянно перебирал листки с рецептами на столе.
— Вот, возьми.
Ефим достал из кармана пачку денег, так называемую "котлету". Деньги были перетянуты резинкой, и, вынув оттуда с десяток купюр, положил их на стол.
Алексей в ужасе вскочил и впечатался в стоящую сзади него плиту.
— Я не возьму. Нет. Я никогда такие деньги вернуть не смогу.
— Сможешь. Вернешь, вырастешь, начнешь работать, тогда отдашь. А сейчас бери или я твоей бабушке их отдам.
— Вы меня опять на счетчик поставите с этими деньгами?
— Нет. Это просто долг.
Ефим встал, за ним поднялся Назар, и они молча вышили из кухни. Два братка последовали за ними. Алексей слышал хлопок двери и тишину после их ухода.
Выйдя из воняющего кошачьей мочой подъезда и вдыхая морозный воздух, Ефим закурил.
— У меня самого два пацана растут. Мало ли, что в жизни бывает. Пусть вот также и им помогут, если что, — смотря на фонарь и в свете него падающие снежинки, Ефим еще раз затянулся сигаретой.
— Про долг этого забыли, — Назар зыркнул в сторону братвы, — как он еще ласты не склеил.
— Вот то-то он такой худющий… Нужно Петровичу сказать, чтобы подработку ему давал почаще.
Договорить им не дали. Из машины принесли звонящий телефон, и Назар взял трубку. Выслушав, он посмотрел на Ефима.
— Ее взяли. Теперь будем ждать, когда этот зажравшийся партийный деятель начнет прогибаться под нас.
Обсуждая эту тему, они сели в машины. Ехать обратно к девкам в баню уже не хотелось. Назар сказал довести его до дома родителей. Сегодня он хотел переночевать там. Не то, что он жаждал видеть отца и мать, которые теперь, так и не поняв сына, стали далекими и чужими ему людьми. Просто сейчас он не хотел ехать к Ефиму. После всего увиденного в этой квартире, он хотел побыть один, в тишине, со своими мыслями и с тем, что было внутри него.
Мама, открыв дверь и увидев сына, сначала обрадовалась, но потом придала лицу напускное безразличие. Назар, поздоровавшись, прошел в свою комнату. Отец на его приветствие даже не перевел взгляд от экрана телевизора.
Хорошо, что здесь, в этой трешке, у него была своя комната, где он мог, закрыв дверь, быть отрезанным от всего мира.
Он медленно окинул взглядом комнату, которая так и осталась комнатой подростка, которым он был до ухода в армию с еще идеалистическими взглядами на жизнь, планами и мечтами.
Вернувшись с войны другим человеком, он не стал ничего менять здесь. Пусть все в ней напоминает ему, какой он был раньше: наивный добрый мальчик, воспитанный с верой в хорошее и светлое будущее.
Эту веру в светлое будущее он потерял сразу, как в первый раз увидел куски тел тех, кто еще недавно были людьми. Не то, что это его озлобило, нет. Просто тогда он понял, что свое светлое будущее он должен построить сам, а не сидеть и ждать, когда оно наступит. Иначе, пока он будет это ждать, очередной взрослый дядя будет решать его жизнь. То, что его жизнью распорядились так, бросив на смерть, вот этот урок он запомнил уже навсегда, и теперь уже никто и никогда не будет решать за него, как он будет жить. Теперь он сам будет решать, как будут жить другие.
Назар, не раздеваясь, лег на кровать и перевел взгляд на потолок над собой.
В голове до мельчайших подробностей всплыли картинки увиденного сегодня. Эта пронзительная нищета и в то же время все чисто, аккуратно и так по-домашнему уютно. Эти чистенькие занавесочки на окне кухни, ухоженные цветы, аккуратные стопки посуды в навесных полочках, чистая плита, уютно стоящий столик с тремя табуретками. Как же все это страшно контрастировало с тем, что этим людям просто нечего есть. Эта маленькая кастрюлька супа и десяток картофелин в раковине, а еще так аккуратно лежащий в плетеной корзиночке хлеб.
Ефим оставил им денег. Назар понимал, почем так страшно на месте этого Лехи представить своих сыновей, вот поэтому Ефим помог.
Опять внутри болезненно заныло, и совесть, о которой он уже давно забыл, стала грызть и разъедать его странными мыслями. Почему же он сам не дал денег? Потому что он такой, он не привык жалеть. Он безразличен ко всем, и тем более к какому-то мальчишке, который ему никто.
В этот вечер он так и заснул, вспоминая эту квартирку и его, напуганного, но в то же время старающегося не показать свой испуг. Сидящего на табуретке в трениках с растянутыми коленками и застиранной майке. Теперь с этой стрижкой он стал другим… Назар вспомнил его волосы, как они поблескивали золотом в свете неяркой лампочки той комнаты, и какие они были мягкие на ощупь. Ему стало жалко, что теперь их больше нет…
Так, незаметно для себя, он провалился в сон.
В преддверии Новогодних праздников в Москве все менялось, становилось другим, да и люди тоже менялись. Теперь на их лицах чаще можно было встретить беззаботное веселье и улыбки. Они спешили за подарками и планировали, с кем встретят наступающий девяносто четвертый год.
Петрович тоже изменился. Наверное, предстоящие праздники и, в связи с этим, хороший заработок, который они несли, меняли и его. Вместо угрюмого настроения и вечной озабоченности проблемами жизни конюшни, он стал более приветлив и даже шутил и смеялся на тренировках.
Еще эта перемена в нем сказалось на том, что теперь он стал чаще давать Алексею возможность подзаработать то с проката, то идя в город с Машкой катать.
Сегодня вечером Алеша с Машей опять стояли недалеко от дверей ресторана, дожидаясь выхода посетителей.
Машка часто курила, материлась и заигрывала со всеми прохожими, предлагая им недорого покататься на лошадке.
Леше было тяжело пересилить себя и предлагать проходящим мимо него людям покататься. Поэтому он молча стоял, мерз, переминался с ноги на ногу, держа повод Вернисажа, с ноздрей которого валил пар.
Алексей не любил ходить катать в город. Хотя это и было прибыльно. И притом, что ему так нужны были деньги, все равно не любил. Это претило его внутреннему миру, всей его натуре, всему, что было в нем. Его выворачивало от самого этого действа. Он чувствовал себя как на панели, стоящим и ждущим клиента. Но самое страшное, что он понимал, что лошадь, которая безропотно слушается человека, вот так должна стоять и ждать, когда кто-то по пьяни на нее залезет.
Для Алексея была четкая грань между прокатом, обучением и покатушками. Он признавал только обучение тех, кто приходил действительно приобрести знания и научиться ездить верхом. И неважно, что, может, этому человеку это было и не дано, и в скором времени он, поняв, что это тяжелый труд, оставит эту затею. Для Леши это не играло роли. Он с самозабвением делился своими знаниями с теми, кто хотел их получать. Его не напрягало то, что новичку приходилось по сто раз повторять, чтобы тот сидел ровно, не падал плечами вперед и держал колено плотнее.
Алеша был счастлив, когда Петрович давал ему возможность заниматься с таким всадниками, в них он вкладывал душу, делясь с ними тем, что знает и умеет сам.