— От фактов никуда не деться, — выдавил он опустошенно. — Келшелл сколько угодно мог мечтать о чужом богатстве, но без вашей помощи надежд у него было бы мало. И не будь он в этой помощи уверен, никогда не попытался бы меня убить.
Неимоверным усилием воли Антония подавила рыдания и выпрямилась, продолжая стоять на коленях. Долго-долго мерцающие непролитыми слезами черные глаза неотрывно смотрели в холодные голубые, и первым отвел взор Джеррен.
— Неужели мое слово больше ничего не значит? — задумчиво и грустно спросила она. — Неужели тебе самому так безумно хочется верить, что я вероломна и зла?
Поднявшись на ноги, она снова склонилась над ним, отвела со лба белокурую, потемневшую от пота прядь, потом взяла за руку.
— Любимый мой, родной, все это — фантазии твоей изболевшейся души. Когда ты немного окрепнешь, то и сам поймешь, какие это были глупости.
Джеррен отвернулся. Физическая слабость и эмоциональное напряжение измучили его до крайности; уверенность в вине Антонии была столь же сильна, как и желание верить в ее порядочность, и два противоположных чувства буквально раздирали его на части. Он не осмеливался даже посмотреть в ее сторону; голос, прикосновения, даже аромат духов доставляли несказанные мучения.
— Оставьте меня! — выдохнул он. — Вам не удастся сыграть один и тот же трюк дважды, и никогда уже страсть к вам не ослепит меня и не заманит в западню.
С этими словами из него, казалось, вытекла последняя капля сил, глаза закрылись, лицо стало мертвенно-бледным, и только из горла с трудом вырывалось хриплое дыхание. Напуганная Антония схватила со столика рядом чашку с лекарством и, подсунув руку ему под голову, поднесла чашку к губам. Но тут он открыл глаза, неестественно блистающие на белом, как полотно, лице и судорожным движением отбросил ее руку. Чашка выпала, лекарство разлилось по покрывалу.
— Уйдите же! — прошептал он уже едва слышно. — Я ничего не приму… из рук, которым не доверяю.
Едва дыша, с почти останавливающимся сердцем, она с минуту оторопело смотрела, сама без кровинки в лице, потом резко выдернула из-под его головы руку и отшатнулась, продолжая смотреть на него, затем со сдавленным криком выбежала из комнаты. У Джерре-на вырвался тихий презрительный смешок, неожиданно перешедший в рыдание. Он закрыл руками лицо, по которому, как и по телу, беспрестанно пробегали судороги боли, не имеющие никакого отношения к ранению.
Час спустя Антония была уже в доме Роджера Келшелла. Она бросилась туда, подчинившись порыву, не думая о последствиях своего поступка, просто потому, что в тот момент не могла ни о чем рассуждать. Охватившее ее смятение нуждалось хоть в каком-нибудь выходе. Говорить о случившемся с Маунтвортами — друзьями Джеррена — казалось невозможным, и она инстинктивно обратилась к единственной своей родне.
Сердце Антонии всегда преобладало над разумом, а чувства иногда не отличались слабостью — она любила или ненавидела со всей неуемной пылкостью своей страстной натуры, а Джеррена ненавидела в данную минуту более, чем кого-либо другого. Он все-таки завладел ее сердцем, и она предалась ему совершенно, как в молитве, душою и телом, поэтому теперь его обвинения, обидное, оскорбительное недоверие бросили ее в другую крайность и вызывали яростный стыд, гнев и такое жгучее страдание, какого она до сей поры не знала. Раненое самолюбие истекало кровью, и больше всего на свете ей хотелось отплатить Джер-рену той же монетой, уязвить так же, как он уязвил ее.
Ее проводили в кабинет мистера Келшелла, сам хозяин уже шел ей навстречу с приветствиями, кланялся, как всегда, величественно и отечески пожимал ей руку.
— Милая Антония, простите, что принимаю вас здесь, но я подумал, это будет лучше, раз вы хотите меня видеть по какому-то личному делу. В гостиной миссис Келшелл развлекает визитеров. — Все еще легонько сжимая ее руку, он пытливо разглядывал бледное лицо и мерцающие затаенным огнем глаза. — Дитя мое, что привело вас в такое состояние?
— Неужто я так переменилась? — отрывисто бросила она, отдергивая руку и отходя в глубь комнаты. — Впрочем, да, кое-что случилось. Вчера в моего мужа стреляли и ранили, когда он скакал через угодья Финчли.
— Ранили? — Келшелл был само сочувствие. — Бедное дитя, неудивительно, что вы в отчаянии! Надеюсь, рана не серьезна?
— Доктор сказал, что рана не столько опасна, сколько болезненна, хотя Джеррен настоял на возвращении в Лондон и тем ухудшил положение. Он потерял много крови и сейчас лежит в жару.
Роджер вздохнул и покачал головой: — Какое безрассудство! Скакать через угодья поздно вечером и, уж конечно, без сопровождения, — просто верх глупости. Ведь эти места кишат разбойниками и грабителями.
— Да! — Антония все еще старалась говорить спокойно, но ее выдавала порывистость жестов. Резким рывком сдернув перчатки, она теперь нервно теребила их. — Убийство в тех краях никого бы не удивило.
Возникла неприятная пауза. Роджер смотрел на Антонию, слегка нахмурясь.
— По-моему, я вас не совсем понял. Вы считаете, что на Сент-Арвана напал вовсе не разбойник?
— Джеррен и сам так считает. И уверен, будто это было преднамеренное покушение на его жизнь. А подстрекатель — вы.
Еще одна пауза, на сей раз более продолжительная. Келшелл вынул из кармана табакерку, достал щепотку табаку и все это — с непроницаемым лицом, словно его внимание целиком было поглощено этим тривиальным занятием. И наконец сказал: — И вы тоже так считаете? А сюда пришли обвинить меня?
Она сделала нетерпеливый жест.
— Разумеется, я так не считаю! Да и что могло бы вас толкнуть на это?
— Сэр Чарльз сказал бы, а Сент-Арван, скорее всего, согласился, что я домогаюсь состояния Квлшеллов.
— Ну да, конечно, ведь вы же в нем до смерти нуждаетесь! — саркастически заметила Антония и рукой обвела пышное убранство комнаты, где они находились, не забыв и роскошно одетого хозяина. — Вы так отчаянно нуждаетесь в деньгах, что ради них рискнули бы кончить жизнь на виселице. Не шутите со мною, дядюшка, прошу!
— Приношу свои извинения. Тогда, значит, вы пришли предупредить? Разве Сент-Арван намерен выдвинуть против меня какие-то обвинения?
— Нет. По его словам, предпочтительнее, чтобы в свете считали это обычной попыткой ограбления. — Она колебалась, задумчиво глядя сквозь Роджера. — Видите ли, он считает, даже уверен, будто мы с вами сговорились убить его.
— Так он подозревает Вас? — В голосе Роджера послышалось самое искреннее изумление. — Во имя господа Бога, да почему же?
— Потому, что только он и я знали о его намерении отправиться вчера в Барнет. Потому, что я заставляла, нет, уговаривала его вернуться, пока он не согласился, как бы поздно это ни получилось.
Она резко оборвала себя, не в состоянии владеть голосом, и отвернулась. Неужели только вчера она просила его и получила обещание? Кажется, это происходило в какой-то другой жизни. Сквозь накатившую вновь волну гнева и отчаяния она услышала голос дяди: — Роковое совпадение, конечно, но убедительные доказательства вряд ли удастся найти. Чтобы доказать ошибку, вам понадобится моя помощь? Я сделаю все, что в моих силах, разумеется, но если Сент-Арван отказывается верить вашему слову, то мое тем более сочтет неубедительным.
— Ну, нет! — Она резко повернулась лицом, и снова через маску спокойствия прорвался гнев, подобно пламени, тлевшему до поры под золою. — Неужто вы думаете, я стану унижаться, просить и умолять, чтоб меня простили за что-то, чего я не совершала? Если он так мало доверяет мне, если убежден, будто я способна на такое после… Ах, да пусть думает, что хочет! Ненавижу! Как бы мне хотелось, чтобы он умер!
— Дитя мое, вы вовсе так не думаете и не надо этого говорить! Теперь в вас говорит обида и гнев, но успокоившись…
— Успокоившись, — запальчиво прервала она, — я найду способ заставить его пожалеть об этой чудовищной лжи, которую он на меня возвел. Вы ведь не знаете, а я просто не могу сказать вам, какие слова он мне сегодня говорил. Жестокие, унизительные — такое не прощают. — Она порывисто бросилась в кресло и закрыла лицо руками. — А я-то, дурочка, поверила, что он любит меня!
— Бедное, бедное мое дитя! — Роджер осторожно встал рядом и положил руку ей на плечо. — Вы не первая женщина, поверившая в это, и боюсь, не последняя. В делах сердечных у Сент-Арвана нет совершенно никакой совести. Безмерно огорчительно видеть, что вы до такой степени подпали под его влияние, ибо, по моему глубокому убеждению, ничего, кроме горя, это вам не принесет. Вы горды, Антония, а гордость — неподходящая спутница для женщины, связанной брачными узами с бесстыдным распутником.