– Что сказать? – спросила я, откашлявшись.
– Скажи, что мы пришли по записи, – попросила мама, и я повторила это Андре, но против воли мой тон вышел таким колючим и недружелюбным, что мама поморщилась.
– Что с тобой? – спросила она. – Все-таки решила меня опозорить? Говори, как человек.
– Я и говорю, – буркнула я, за что получила испепеляющий взгляд.
– Скажи, что я слышала о его работе много лестного, – попросила мама. Я кивнула, пытаясь справиться с почти непреодолимой потребностью смотреть на Андре Робена. Это просто какая-то физическая реакция, но неужели я не могу банально держать себя в руках? Ведь это моя фишка – держать себя в руках. Я уставилась на собственные ладони.
– Nous avons entendu beaucoup flatteur à propos de votre travail, – перевела я. Доктор посмотрел на меня удивленно, но ничего не ответил.
– Ты разозлила его! – возмутилась мама. – Видишь?
– Он должен быть вполне стрессоустойчивым, ты не думаешь? – прошипела я в ответ.
– Что за муха тебя укусила? – всплеснула руками мама.
– Никто меня не кусал, – пробормотала я. – Тебе не кажется, что для лучшего хирурга в Париже он слишком молод? Ты хоть проверила, он давно практикует? Откуда ты вообще его взяла?
На вид Андре было около двадцати пяти, хотя, ради блага моей собственной матери, я надеялась, что он старше.
– Ты слышала, что случилось с Рене Зельвегер? – спросила я вдруг, хотя понимала прекрасно, что сейчас об этом не время и не место. Я говорила ровным голосом, словно продолжая какой-то обычный бытовой разговор.
– Опять этот нонсенс! – всплеснула мама руками и покосилась на Андре Робена. Доктор снова оторвался от бумаг и, вот черт, уставился на меня, даже не потрудившись соорудить улыбку на своих красиво изогнутых губах. Чего ему надо от меня?
Темно-русые волосы средней длины, зачесанные назад, теперь растрепались, добавляя ему чуть-чуть небрежности. Я снова поймала себя на том, что бессовестно таращусь на него из своего угла, как на экзотическое животное в зоопарке.
– Она теперь на себя не похожа, мама, – продолжила я, глядя на доктора. – И никто не хочет ее снимать. Ее карьера разрушена. Думаешь, Кузьме будет интересна актриса без ролей?
– Перестань, – мамин голос чуть дрогнул. – Со мной такого не случится. Désolé. – Последнее, «извините», было адресовано Андре Робену. Тот только покачал головой. Видать, в его кабинете еще и не такое случается.
– Имеешь в виду, Кузьма не уйдет? – прошептала я. – Да с чего ты взяла, что этот доктор хороший? Только с того, что он красив и молод? Это ничего не значит, все, что ему нужно, – твои деньги.
– Я не должна была тебя с собой брать, – прошептала мама и отвернулась, уставившись на стену с книгами.
Чего я ожидала? Что я смогу переубедить ее тут, в кабинете, после того, как пробовала уже столько раз? Да, это было жестоко и зло. Я должна была смолчать, но я оказалась на крайней линии, и я была единственной, на кого мама могла рассчитывать по-настоящему.
Если что-то пойдет не так, именно я буду сидеть около нее и держать ее за руку, слушать ее плач и гладить по голове. Я знала, как это будет ужасно, когда (не «если», а «когда») Кузьма бросит ее. Я утешала маму с самого детства.
И тут случилось невероятное.
– А вы считаете, что, если я молод и обладаю приятной наружностью, я наверняка плохой доктор? – спросил меня вдруг доктор Андре Робен на чистейшем русском и в первый раз улыбнулся во всю ширь своих красиво очерченных губ.
Значит, все же у них в клинике есть русскоговорящие сотрудники. Среди врачей. Черт!
Я онемела. Мама, наверное, густо покраснела, но этого все равно было невозможно заметить сквозь толстый слой ее профессионального грима. Я смотрела на Андре и хлопала своими стопроцентно натуральными, не накрашенными ресницами. Он, кажется, наслаждался моментом, смотрел на меня изучающе, чуть склонив голову, и ожидал с нескрываемым интересом, какова будет моя реакция. Да откуда, вашу мать, он знает русский, да еще так хорошо? Никакого акцента! Мамочки дорогие! Это чему же их учат во французских медицинских школах?
– Вы ничего о нас не знаете, – сказала я и тут же прикусила губу. Да уж, не самый умный выбор ответа.
– Я узнаю о вас все, что будет необходимо, у нас будет время для этого. А пока… давайте займемся делом, – ответил он после некоторой паузы. Его спокойный голос был гипнотизирующе густым. Низкий тембр, слова перекатывались, как мягкие плюшевые шарики. У меня дрожали руки, наверное, от стыда и смущения.
– О, как вы прекрасно говорите по-русски! – вырвалось у мамы. – Это так неожиданно! Нам никто не сказал!
– Это я понял, – усмехнулся он, снова скользнув по мне взглядом, и я тут же с ужасом осознала, что он слышал все, все без исключения слова, сказанные мной. Кошмар.
Андре встал из-за стола, высокий мужчина, наверное, даже выше Сережи. Я даже почувствовала какую-то странную обиду за друга. Своим ростом он гордился так, словно сам себя специально выращивал, удобряя и поливая все свое детство. Сережа – высокий увалень, вечно размахивающий руками.
Андре двигался грациозно и неторопливо. Какая прекрасная осанка – такую не купишь ни за какие деньги.
Перестань! Хватит думать о чертовщине какой-то. Думай о своей матери, которую этот мушкетер скоро порежет своими длинными подвижными пальцами. Да, вот так. Думай о том, что этот человек проводит свои дни, разрезая людей на части.
Декстер[1].
Господи, я несу полную чушь. Что он делает? Он подошел к шкафчику около двери, достал оттуда какие-то приспособления и повернулся к маме.
– Сейчас я измерю вам давление и пульс. Потом мы проведем еще ряд тестов. Моя ассистентка поможет вам устроиться. Вы взяли с собой все необходимое? – спросил он, и прошел мимо меня так, словно меня вообще не было в комнате. Еще бы! Ведь я уговаривала маму уехать отсюда. Называла его жадным и непрофессиональным. Я и сейчас уверена, что деньги для него главное. Ведь что еще может заставить мужчину, врача, перешивать лица всяким стареющим примадоннам, если с их талантом можно было спасать людей?
– Даша, помоги мне. Возьми у меня сумку, – попросила мама, невольно продолжая кокетливо улыбаться и передергивать плечами. Наверное, даже лежа на операционном столе, она будет строить глазки и говорить какие-нибудь чудовищные вещи из серии «я отдаюсь в ваши руки полностью».
– У вас все врачи так хорошо говорят по-русски? – спросила я хмуро.
– Только самые лучшие, – насмешливо ответил он, намеренно акцентируя слово «лучшие». – Впрочем, вы ведь не самого высокого мнения о пластической хирургии? Значит, вы считаете, что вашей маме не стоит делать операцию?
– Какая разница, что я считаю? – отвернулась я.
– Поддержка близких значит очень много, – добавил он так, словно упрекал меня.
– Я поддерживаю ее. Вам просто… не понять… – пробормотала я так тихо, что он, возможно, даже не разобрал моих слов. Больше он не сказал ни слова, принявшись колдовать над моей мамой, а я стояла рядом, держа ее сумку, кардиган, бусы, и злилась. Он бесил меня всем своим видом, своей сложной красотой, уверенной манерой держаться. Запахом своего одеколона – мимолетным и невесомым, тонким ароматом, таким необъяснимо правильным, что хотелось подойти, уткнуться носом в его спину и вдохнуть полной грудью этот чистый мужской аромат.
Идиотка несчастная, стою посреди кабинета, увешанная вещами, как рождественская елка, не зная, куда девать руки. Почему я ничего подобного не чувствовала с Сережей? Никогда. Он пользовался одеколоном после бритья, который я терпеть не могла и даже дважды втихаря выбрасывала в мусорку.
Ответ был очевиден. Передо мной стоял мужчина такого класса, о котором ни я, ни даже моя мама никогда не мечтали. Не штампованный рекламный красавец с квадратной челюстью, голубыми глазами и волосами, высветленными в стиле «калифорнийское мелирование». Мужчина – уникальный экземпляр, единственный в своем роде.
И бесил он меня тем, что такие, как он, никогда не посмотрят в мою сторону.
Я провела в клинике целый день, устраивая маму в палате, объясняясь с медицинским персоналом, решая бесконечные вопросы, неизбежные в такой ситуации. Мама держалась молодцом, хотя и запаниковала, когда ее попытались переодеть в тонкий балахон с веревочками, неплотно завязывающимися на спине. Сквозь ткань проглядывало бы то, что мама даже Кузьме, скорее всего, не показывает. Не при свете дня, во всяком случае. Так что я настояла, чтобы на осмотр и анализы мама пошла в своей одежде.