Андре оставил нас на попечение своих медсестер и больше не появлялся. Хвала небесам.
– У тебя есть все необходимое? – спросила я у мамы, чувствуя себя значительно увереннее в отсутствие «мушкетера» Андре.
– Неужели тут никак нельзя настроить хотя бы один русский канал? Хотя бы Первый? – недоумевала мама.
– А ты считаешь, что Первый канал смотрят по всему миру? – рассмеялась я.
– Мы не так далеко от дома, – пожала плечами мама. – Я уж думала, Эрнст как-то договорится с парижанами.
– Мам, я узнаю.
– Я умоляю тебя! Тут все наши поправляют здоровье! Должен быть Первый!
– Поправляют здоровье? – хмыкнула я. – Подрезают кожу, ты хочешь сказать?
– Не поднимай брови, у тебя так появятся ранние морщины, – тут же одернула меня мама. Ранние морщины меня не волновали. Есть своя прелесть в том, что ты обладаешь стандартной внешностью, растрепанными волосами и угловатым телом. Зато маму моя неухоженность расстраивает. Всю жизнь так – то я слишком неловкая и угловатая, то слишком тощая, то ем много, то волосы надо подровнять, то на ведьму похожа. Мама так и не смирилась с тем, что бог ей послал колючего ёжика вместо ребенка, и фотографироваться с ним для обложек было всегда крайне затруднительно. Я ненавидела журналистов с детства. Кричала, вырывалась и устраивала истерики.
– Мам, все хорошо? – спросила я, уже стоя в дверях.
– После того, как ты нахамила моему врачу? – сказала она, и явный скепсис в ее голосе расстроил меня.
Я вышла из клиники и огляделась. В гостиничном номере меня ждали пачки непереведенных текстов, научный фильм BBC о континентах. Но вместо того чтобы мирно устроиться в кресле с компьютером на коленях, я вновь вышла на улицу побродить по Парижу.
А кто бы поступил иначе? В конце концов, я никогда не была во Франции.
Я продиралась сквозь улицы, то столбенея перед ослепительно красивой вечерней иллюминацией, то ускоряя шаг, опасаясь за свою безопасность. Незнакомый город, и я в нем – совершенно одна, одинока, свободна как ветер.
Я приложила ладони к щекам, они горели. Перед глазами он – чуть склонился и смотрит мне прямо в глаза. Взгляд острый, серьезный, без тени улыбки. Темный мед.
Нужно позвонить Сереже.
– Мадам, вам оставили записку, – остановил меня портье, когда я уже стояла у лифта. Еще утром это был мамин отель, а теперь я одна – полноценная владелица роскошного номера на втором этаже, в самой глубине крыла, подальше от кафе и ресторана.
– Мерси, – пробормотала я, забирая пропитанный все тем же ароматом отеля лист с фирменными вензелями. Записка была, конечно, от мамы. Черт, я забыла, чем рискую, отключая телефон. Мама терпеть не может того, что я живу совершенно отдельной от нее жизнью, но чтобы тут, в Париже, где я существую исключительно ради нее, я пропадала и становилась «недоступным абонентом»! Это просто неприемлемо.
Я прошла в номер, сбросила босоножки, тонкие хлопковые брюки и майку-топ. После нескольких часов блуждания по незнакомым улицам я чувствовала себя запыленной и усталой. Я – пилигрим, а тяжелая ванна с изогнутыми краями – святой Грааль.
– Да, мам, что случилось?
– Ты спрашиваешь у меня, что случилось? Я думала, что мне придется вызывать полицию и искать тебя по всему Парижу! Я уж решила, что тебя ограбили и отобрали телефон. Я звонила в номер, звонила на мобильный, я звонила этим чудовищным сотрудникам отеля. Они говорят по-английски, по-немецки и, кажется, по-итальянски, но только не по-русски. Зачем! Это всего-навсего самые богатые туристы Европы. И самые щедрые туристы Европы.
– Мам, ты меня зачем искала? – перефразировала я вопрос в нетерпении, так как святой Грааль манил, вода набиралась.
– Я… Даша, мне кажется, этот врач теперь меня игнорирует.
– Что? – нахмурилась я.
– Он не заходил ко мне в палату, прислал каких-то студенток. Мне ставили капельницу.
– Может быть, так положено? В конце концов, ты сама говорила, что он – звезда, этот хирург.
– Я тут первый день. У меня крови взяли литр, наверное. Тебе тоже нужно сдать кровь – ты же родственница.
– Зачем? – заволновалась я.
– Ну… не знаю. Донором стать.
– Чего? Новое сердце для снежной королевы? – усмехнулась я.
– Дашка, опять ты меня расстраиваешь! Спроси у медсестры. У них там миллион вопросов. И еще, я не могу больше смотреть, как животные совокупляются и пожирают друг друга. Что ты мне включила?
– Мама, переключи канал. На любой другой.
– Я не знаю как…
– Только не говори мне, что не умеешь пользоваться пультом от телевизора, – выдохнула я. – Меня все равно сейчас к тебе не пустят. Я приеду завтра, с самого утра.
– Я не знаю, что мне делать с этим врачом. Вдруг он обиделся на тебя?
– На меня? – опешила я.
– Конечно! Ты говорила чудовищные вещи. Знаешь, какие врачи чувствительные.
Я не знала, насколько врачи чувствительны и в особенности насколько чувствителен этот конкретный врач, Андре Робен, и могла ли я так уж сильно задеть его чувства. Вообще-то я могу. Мне даже Сережа говорил, что я вредная и что со мной сложно. Дурацкий характер, опять же. Но ведь Андре врач. Он не станет мешать чувства и работу, верно? Он не станет хуже относиться к пациентке только потому, что у нее вредная, колючая дочь, которая презирает пластическую хирургию.
Или станет?
Я подскочила в кресле и побежала в ванную комнату, где вода уже налилась до краев и вот-вот могла начать заливать полы. Устроить потоп в дорогущем номере – это не самое лучшее, что можно сделать в первый же вечер в Париже.
– Может быть, тогда отменить все вообще? – осторожно поинтересовалась я. Пустые надежды. Мама долго молчала.
– Нет. Ты приезжай с самого утра, – и она повесила трубку. А на меня накатило раскаяние.
Могла ли я испортить отношение врача к собственной матери? Нет, если он профессионал. И все же гадостей я наговорила, это факт. И что мне теперь делать? Я же не могу отмотать время назад, чтобы он не слышал всего того, что я говорила при нем. Они обязаны были предупредить, что доктор говорит на нашем языке, на случай, если одна из нас решит говорить гадости о нем и его работе в его присутствии.
Звучит абсурдно, но абсурд – мое второе имя.
Я засела за переводы, но сконцентрироваться на тексте не получалось. Страшные картины рисовало мое подсознание. Мало того, что своим рождением я разрушила красоту своей матери, в чем меня, во всяком случае, тщательно убеждали. Теперь, если что-то пойдет не так с этой операцией, будь она неладна, я и окажусь виновата.
Я ненавижу быть виноватой.
У мамы такая редкая красота, пластичное лицо, которое может отразить миллион эмоций, тончайшие оттенки чувств, любое выражение лица. Когда я была маленькой, иногда тайком смотрела, как моя мама, стоя перед зеркалом, репетирует какую-нибудь роль. Так странно, когда сквозь такое знакомое и любимое лицо твоей матери вдруг начинает проступать незнакомый человек. Он говорит слова, взмахивает руками, кричит, защищается и нападает. В этом ее могущество. Но она беззащитна перед рукой врача.
Интересно, какие у этого Андре руки?
Я почти не спала всю ночь, оправдываясь тем, что мне все равно необходимо сдать тексты, потому что в ближайшие дни я могу оказаться слишком занятой. К утру буквы сливались в ползущую по странице улитку, и именно поэтому я уснула в приемной Андре Робена, прямо в кресле у его кабинета…
Плохо ли это – что я не могу выбросить из своей дурацкой головы другого мужчину? Нарушаю ли я какие-то нормы морали тем, что почти забыла о Сереже? Он звонил, я отправила ему СМС. Завтра он уедет в свою Финляндию – слава богу, без меня. А я жду мужчину с красивыми, чуть изогнутыми бровями, со сжатыми в напряжении губами и взглядом, от которого меня бросает в жар.
Простишь меня, Сережа? Я тебе ничего не скажу об этом, чтобы не осложнять тебе жизнь. И себе тоже.
– Даша? Даша, проснитесь! – я открываю глаза, с ужасом понимаю, что умудрилась уснуть в кресле приемной. Андре здесь, он смотрит на меня с удивлением и едва читаемой насмешкой. Его халат безупречно бел, а лицо идеально выбрито. Я делаю вдох, надеясь на вчерашний запах, но что-то изменилось. Легкая примесь хлора. Я подскакиваю в кресле, протягиваю ему руку, но тут же падаю назад. Я не совсем проснулась.