– Месье Робен, вам звонок по третьей линии, – женский голос из интеркома на большом телефонном аппарате возник как гром среди ясного неба. Я вздрогнула и отшатнулась, но месье Робен и не собирался делать ничего такого. Он довольно улыбнулся, затем взял трубку и углубился в разговор о каких-то микробиологических исследованиях. Моего французского не хватило бы, чтобы перевести такой разговор, но этого было и не нужно. Месье Робен на секунду оторвался от телефонной трубки и кивнул мне.
– Увидимся вечером, – и он снова погрузился в диалог с медсестрой.
Я выбежала из клиники, даже не зайдя к маме, я была слишком смущена и потрясена и совершенно не понимала, что произошло. Меня пугала перспектива провести вечер с Андре, пугала настолько, что я всерьез задумывалась о том, чтобы не прийти на встречу. Даже если это будет стоить моей маме операции. Впрочем, невозможно представить, чтобы этот мужчина поставил решение об операции в зависимость от того, насколько «убедительной» я буду.
Сережа считает, что порой я могу быть экстремально убедительной.
Господи, о чем я говорю? Моя голова шла кругом, и я потрогала собственный лоб, словно боялась, что у меня настоящий жар. Чего я так дергаюсь? Это просто ужин. Совершенно неважно, что планирует этот задумчивый тип, я-то знаю, что смогу его остановить.
Смогу ли? Меньше всего в эту минуту я понимала, чего мне ждать от самой себя.
И я ненавижу себя за это. За то, как весь день я разыгрывала комедию из серии «ничего особенного не происходит». За то, что теперь я стою перед большим зеркалом в своем роскошном, пустом номере и смотрю на себя – волосы старательно расчесаны, глаза подведены, губы накрашены маминой помадой. Я ненавижу краситься и презираю себя за то, как дрожат мои руки. Я так и не позвонила Сереже. Я старательно объясняю себе, что между мною и Андре ничего нет, но почему в таком случае меня трясет, словно в лихорадке, стоит мне только посмотреть на часы.
Я даже сняла свои часы, но это не помогло. В мини-гостиной моего номера стоят красивые, под старину, часы с боем. Я не знаю точно, во сколько приедет Андре, и каждый раз бой этих проклятых часов заставляет меня подпрыгивать до потолка.
За окном начинает темнеть, и Париж становится тем самым очаровательным, уютным местом, которое я всегда представляла в своем воображении. Огоньки мигают, люди собираются в шумные стайки, обсуждают что-то, бурно жестикулируя, смеются и пьют что-то из высоких пластиковых бокалов. Я понимаю, что тоже хочу пить. Я не пила и не ела с самого утра.
Что, если он не придет? Так было бы даже лучше.
Но вместо очередного удара часов я слышу тихий звон. Я не сразу понимаю, что это такое, – я ни разу еще не слышала, как звонит местный телефонный аппарат в номере.
– Мадам Синица? – вежливый женский голос. – Вас ожидают в лобби.
– Спасибо, – выдавливаю я и тут же бросаюсь в ванную комнату, умываю лицо жидким мылом, пахнущим духами. Дура, дура, твоя помада – как приглашение, неужели не понятно?! Результат плачевный, лицо красное, под глазами разводы от маминой стойкой туши. Умываюсь еще раз и еще – холодной водой, чтобы остыть. В голове бьется мысль – не ходи. Ничего хорошего из этого не выйдет.
Я хочу его увидеть.
– Вы что, плакали? – спрашивает он, удивленно глядя на меня. Андре сидит, забросив одну длинную ногу на другую. На нем прямые кремовые брюки-сигареты из хлопка, белая рубашка поло в тонкую синюю полоску. Это так странно – видеть его без белоснежного халата. Его волосы приподняты темными очками, совершенно бесполезными теперь, когда стемнело.
– У меня аллергия, – вру я, понимая, что никак иначе мне красноту своих глаз не объяснить.
– На что? – немедленно интересуется он, поднимаясь. Запах хлорки уже не слышен остался только тонкий аромат, который так сводит меня с ума. Не цветы и не фрукты, скорее смола какого-то редкого дерева, что-то пряное и острое. Аромат непредсказуемости.
– Откуда я знаю, – теряюсь я. Я не придумала ответа на этот вопрос.
– Врать всегда сложнее, чем говорить правду, – улыбается он и подает мне руку. У него длинные пальцы, гибкое запястье окольцовано ободом дорогих часов. Его пожатие крепкое.
– Вы считаете, что я вру? – удивляюсь я больше не тому, что он вычислил, а тому, что сказал это вслух.
– Вы плакали, – говорит он уверенно, и я улыбаюсь, мне становится чуть легче. Все же он не провидец.
– Пусть будет так, – киваю я. – Так куда мы идем?
– Здесь неподалеку есть хороший ресторанчик. Если честно, в Париже, куда не поверни, упрешься в маленький ресторанчик, и очень неплохой при этом. Даже в вашем отеле ресторан неплох.
– Вы хотите остаться здесь? – изумилась я.
– Вы не плакали, – покачал головой он и взял меня под руку. Я рассмеялась и ничего не ответила. – Что вы делали целый день?
– Раздумывала, как убедить вас все же не отступаться от моей мамы, – развела руками я. – Нам далеко идти?
– А есть разница? – пожал он плечами. – Вы же не в платье и не на шпильках. Я вообще должен прикинуть, в какой из ресторанов нас пустят с вашими бермудами.
– Ну, знаете ли, вы тоже не в пиджаке и галстуке.
– Тут вы правы! – И он посмотрел на меня взглядом, полным непонятных мне мыслей. Я не замечала дороги, просто следовала за ним, протискиваясь сквозь шумную толпу парижан. Он шел быстро, словно где-то нас с ним ждали, и держал меня за руку, так что приходилось почти бежать, чтобы успевать за ним. А потом он остановился так резко, что я налетела на него и упала бы, если бы он не подхватил меня и не прижал к себе. Ровно на секунду – но я вдруг поняла, что он сделал это специально.
– Поужинаем здесь, – сказал он, и мы зашли в небольшое помещение, полностью заставленное столиками. Людей было много, и запах еды буквально одурманил меня, напомнив, как давно я не ела. Я осторожно похлопала себя по карманам, чтобы убедиться – мамина кредитка при мне. Ни за что не позволю Андре за меня платить. Независимая и уверенная в себе, феминистка с красными глазами и носом. Такой я и запомнюсь.
– Что вы любите? – спросил Андре после того, как помог мне устроиться за столиком в углу.
– Я возьму то же, что и вы, – пробормотала я. – Вам лучше знать, что тут можно есть, а что – нет.
– Тут можно все, но ведь мы во французском ресторане. А французы помешаны на луковом супе и лягушках. Так, по крайней мере, думает весь остальной мир, – рассмеялся он. – Что, если я закажу вам луковый суп и лягушку?
– Надеюсь, что не живую, – скривилась я. – Вот только… – я отвела взгляд и прикусила губу.
– Что? – улыбнулся он одной из своих таких редких улыбок. – Что такое?
– Вы же не француз? – спросила я. – Вы так хорошо говорите по-русски. Почему?
– Я вам интересен?
– Мне интересно, где вы выучили русский.
– Это все, что вас интересует обо мне? – усмехнулся он и покачал головой. Конечно, он не собирался отвечать на мой вопрос. Не так просто, во всяком случае. К нам подошла официантка, и Андре тут же принялся с изрядным занудством выяснять, какое блюдо сегодня у них лучшее и что именно порекомендует шеф-повар. Он выглядел как капризный, избалованный сноб, но я могла поклясться, что он просто выделывается – в мою честь, стараясь запутать меня еще больше. Он засыпал меня вопросами о том, как и что я люблю, как прожаривать мясо, какие соусы я предпочитаю в это время суток. Официантка откровенно веселилась, глядя на то, как я теряюсь и краснею. Как будто мало мне было и без нее.
– Меня интересует, почему вы не хотите оперировать мою маму, – сказала я, когда с заказом было покончено, и фраза прозвучала довольно колюче. Андре ничего не ответил, только слегка отстранился, чтобы дать официантке возможность разлить красное вино по бокалам. Потом он сделал глоток, глядя на меня поверх бокала.
– Чисто медицинские причины, – пробормотал он, снова отпивая из бокала.
– Ага, конечно! – фыркнула я, не прикасаясь к вину.
– Вы мне не верите? Почему?
– Я была бы дурой, если бы поверила в это, разве нет?
– Не понимаю.
– Зачем мы тут? Почему пьем вино?
– Вы не пьете, – заметил он.
– Неважно. Вы всех своих клиенток приглашаете в рестораны? – спросила я зло и взялась за бокал. Вино было отличное, вне всяких сомнений. Интересно, во сколько мне обойдется ужин в этом милом местечке? Мамина карточка в кармане, но деньги не мои – ее. Я выживала все это время только за счет того, что наши с мамой бюджеты никак не пересекались. Это было необходимым условием сохранения мой свободы, против которой мама билась столько лет. Надеюсь, я могу себе позволить один ужин во французском ресторане без того, чтобы попасть в долговую яму.