– Что случилось? Что с вами? – спросила Анжелика. – Вы больны?

– О, я умираю, – отвечал он слабым голосом. – Этот зверь чуть не оторвал мне голову. И наверняка свернул мне челюсть.

Он сплюнул кровь.

– Но вы же говорили, что вам не больно?

– Я ничего не говорил, я не смог бы. К счастью, Большой Матье хорошо заплатил мне за эту комедию.

Он застонал и снова сплюнул.

Анжелике показалось, что он сейчас потеряет сознание.

– Это глупо! Не надо было соглашаться, – сказала она.

– Я уже три дня ничего не ел.

Анжелика обвила рукой тощее тело незнакомца. Он был выше ее, но такой легкий, что ей казалось, что у нее достанет сил нести этот жалкий скелет.

– Идемте, сегодня вы поедите вволю, – пообещала она. – И вам это ничего не будет стоить. Ни одного су. И ни одного зуба…

Вернувшись в таверну, она бросилась в кухню поискать, что могло бы подойти жертве голода и зубодера. Выбрала бульон с прекрасным говяжьим языком, нашпигованным корнишонами.

Анжелика принесла гостю также кувшин красного вина и большую банку горчицы:

– Начните с этого, а там посмотрим.

– О, нежнейший аромат супа! – прошептал незнакомец и выпрямился, словно уже окреп. – Благословенный нектар божества похлебки!

Анжелика вышла, чтобы он мог спокойно насытиться. Сделав распоряжения, проверив, все ли готово к приходу посетителей, она вернулась в буфетную, чтобы приготовить соус. В этой комнате она запиралась, когда ей надо было приготовить особенно изысканное кушанье.

Спустя несколько мгновений дверь приоткрылась и в нее просунулась голова гостя.

– Скажи, красотка, не ты ли та малышка-нищенка, которая знает латынь?

– Да, это я… и одновременно не я, – запинаясь, ответила Анжелика, которая пока не поняла, досадно ей или приятно, что он ее узнал. – Но теперь я племянница господина Буржю, хозяина этой таверны.

– Иначе говоря, ты больше не находишься под мрачной властью господина Каламбредена?

– Боже упаси!

Он проскользнул в каморку, подошел к ней своими легкими шагами и, обняв за талию, поцеловал в губы.

– Ну что же, сударь, похоже, вы совершенно оправились! – едва переводя дыхание, проговорила Анжелика.

– Еще бы! Я уже давно ищу тебя по всему Парижу, Маркиза Ангелов!

– Тсс! – опасливо оглянувшись, прошептала она.

– Ничего не бойся. Стражников в зале нет. Я не видел ни одного, хотя знаю их всех, уж поверь. Ну что же, малышка-нищенка, я вижу, ты неплохо устроилась. По барже с сеном не скучаешь? Это надо же, так вот расстанешься со слабенькой девушкой, похожей на блеклый, покрытый пылью цветок, а потом встречаешь упитанную кумушку с завидным положением… И все-таки это ты. Твои губы по-прежнему прекрасны, но теперь они источают вишневую сладость, а не горечь слез. Иди ко мне…

– Мне некогда, – сказала Анжелика, отталкивая тянущиеся к ее лицу руки.

– Две секунды счастья сохраняют два года жизни. К тому же, знаешь, я все еще голоден.

– Может быть, вы хотите блинов и варенья?

– Нет, я хочу тебя. Мне недостаточно видеть и касаться тебя. Я хочу твоих вишневых губ, твоих персиковых щечек. Ты вся стала такая аппетитная! О чем еще может мечтать изголодавшийся поэт? У тебя нежное тело. Мне хочется укусить тебя. И тебе жарко… Как же это прекрасно! Аромат твоих подмышек вызывает у меня зверский аппетит!

– О, вы невыносимы! – высвобождаясь из его объятий, запротестовала она. – Ваши все более лирические и пошлые признания сводят меня с ума.

– Этого-то мне и надо. Ладно, перестань ломаться.

Решительным движением, доказывающим, что силы вернулись к нему, он прижал Анжелику к себе и, запрокинув ее голову, принялся жадно целовать.

Удар тяжелым кувшином о стол заставил их отпрянуть друг от друга.

– Клянусь святым Иаковом! – прорычал папаша Буржю. – Этот чертов писака, приспешник дьявола, клеветник, в моем доме, у меня в буфетной! Да еще пристает к моей дочери! Вон отсюда, или я пинком под зад вышвырну тебя на улицу!

– Пощадите, сударь, пощадите мои штаны! Они так обветшали, что ваша августейшая пята будет причиной непристойного зрелища, которое не подобает видеть дамам.

– Вон отсюда, негодяй, бумагомаратель, надоеда! Своими дырявыми лохмотьями и шляпой ярмарочного фигляра ты позоришь мое заведение.

Но тот, гримасничая, хихикая и прикрывая обеими руками свой находящийся под угрозой зад, уже был возле дверей. Насмешливо показав папаше Буржю нос, он выскочил на улицу.

Анжелика смущенно сказала:

– Этот тип вошел в буфетную, и я никак не могла избавиться от него.

– Хм, – проворчал владелец харчевни, – однако не видно, чтобы ты была особенно раздосадована. Ладно-ладно, красотка, не спорь! Я же не против: немного ласки время от времени вам, хорошеньким девицам, только на пользу. Но если откровенно, Анжелика, ты меня разочаровываешь… Разве наш дом не посещают приличные люди? Зачем выбирать писателя?

* * *

У фаворитки короля мадемуазель де Лавальер был чересчур большой рот. Она немного прихрамывала. Говорили, будто это придает ей особый шарм и не мешает прелестно танцевать. Но факт оставался фактом: она хромала.

У нее была чересчур маленькая грудь. Ее сравнивали с Дианой, говорили об очаровании андрогинных существ, но факт оставался фактом: грудь у нее была плоская. И кожа сухая. От слез, вызванных неверностью короля, унижениями со стороны придворных и угрызениями совести, у нее ввалились глаза. Она похудела и высохла. И наконец, после второй беременности она страдала каким-то интимным недомоганием, детали которого были известны лишь Людовику XIV.

Однако Грязный Поэт тоже был в курсе. И обо всех потаенных или признанных горестях, и обо всех физических недостатках он сочинил изумительный, но полный столь злого остроумия и таких непристойностей памфлет, что даже не самые целомудренные буржуа избегали показывать его своим женам, и тем приходилось требовать его у служанок.

Пусть хрóмы вы и пусть незрелы,

Пусть нет груди и нет ума.

Каких кровей? Да что за дело!

В передней отдавайтесь смело,

Рожайте наскоро детей,

И станет вашим кавалером

Король Французский без затей.

И Лавальер тому примером.

Так начиналась эта песенка.

Пасквиль можно было найти в каждом доме, от особняка Бирон, где жила Луиза де Лавальер, и Лувра до покоев самой королевы, которая, увидев подобный портрет соперницы, впервые за долгое время расхохоталась, потирая от удовольствия маленькие ручки.

Оскорбленная, умирающая от стыда, мадемуазель де Лавальер бросилась в первую попавшуюся карету и приказала доставить ее в монастырь Шайо, где хотела принять постриг.

Король приказал ей воротиться и явиться ко двору и отправил за ней господина Кольбера.

В этом его поступке была скорее не негодующая нежность, а гневный вызов, брошенный королем народу, осмелившемуся глумиться над своим государем, который уже начинал опасаться, что его любовница не делает ему чести.

Самые опытные сыщики были брошены на поиски Грязного Поэта.

На сей раз никто не сомневался, что его повесят.

* * *

В спаленке на улице Фран-Буржуа Анжелика заканчивала ночной туалет. Жавотта только что поклонилась и ушла. Дети спали.

Перед окном кто-то пробежал. Тонкий слой снега приглушал шаги.

Раздался стук в дверь. Анжелика надела пеньюар и отодвинула шторку потайного окошка.

– Кто там? – спросила она.

– Открой скорее, малышка-нищенка, скорее! Здесь собака!

Не раздумывая, Анжелика отодвинула засовы. Перед ней рухнул памфлетист. В то же мгновение из темноты метнулась какая-то белая масса, прыгнула и вцепилась ему в горло.

– Сорбонна! – воскликнула Анжелика. Она протянула руку и погладила влажную шерсть дога. – Отпусти его, Сорбонна. Lass ihn! Lass ihn! – Она говорила с собакой по-немецки, смутно припомнив, что на этом языке ей давал команды Дегре.

Сорбонна рычала, вцепившись клыками в воротник своей жертвы. Но вскоре она узнала голос Анжелики, завиляла хвостом и согласилась отпустить добычу. Однако продолжала рычать.

Беглец задыхался:

– Я умер!

– Да нет. Входите скорей.

– Собака останется за дверью и укажет полицейскому, где я.

– Да входите же, говорю!

Анжелика втолкнула его в дом, а сама, прикрыв за собой дверь, осталась под сводами ворот. Сорбонну она крепко держала за ошейник.