– Для меня ночь не будет доброй, если вы уйдете, – прошептала она. – Ночь такая длинная… когда ты одна.
И она прижалась щекой к его плечу.
«Я веду себя как куртизанка, но тем хуже! – подумала Анжелика. – Несколько поцелуев, чтобы потянуть время. И даже если он потребует большего, так что ж? В конечном счете мы так давно знакомы…»
– Мы так давно знакомы, Дегре, – продолжала она вслух. – Вы никогда не думали, что между нами…
– Это не в вашем стиле – бросаться на мужчин, – с удивлением произнес Дегре. – Что с вами случилось, красавица?
Но его рука отпустила дверную ручку, и он взял ее за плечо. Очень медленно, словно против воли, он поднял вторую руку и обнял ее за талию. Но не привлек к себе. Он держал ее как легкий хрупкий предмет, не зная, что с ним дальше делать. Однако Анжелика почувствовала, что сердце полицейского Дегре забилось сильнее. Право, было бы забавно смутить этого хладнокровного, всегда владеющего собой мужчину!
– Нет, – сказал он наконец. – Нет, мне никогда не приходило в голову, что мы можем спать вместе. Для меня, знаете ли, любовь – это что-то совсем заурядное. В ней, как и во многом другом, я не вижу прелести, и она меня не влечет. Холод, голод, бедность и розги моих хозяев не привили мне изысканных вкусов. Я мужчина из харчевен и борделей. Я требую от девки, чтобы она была отличной самкой, крепкой, удобной вещью, которой можно пользоваться по своему усмотрению. И чтобы все до конца стало ясно, скажу, что вы женщина не в моем вкусе.
Она с улыбкой слушала, склонив голову ему на грудь. Спина ощущала тепло его рук. Вероятно, она не почувствовала того пренебрежения, которое он хотел выказать. Такая женщина, как Анжелика, не могла ошибиться. Слишком многое связывало ее с Дегре. Она тихонько рассмеялась:
– Вы обращаетесь со мной, словно я ценный предмет… Неудобный, как вы говорите. Вы, должно быть, любуетесь богатством моего платья и жилища?
– О! Платье здесь ни при чем. В вас всегда чувствуется то же превосходство, которое излучали ваши глаза в тот далекий день, когда вам представили некоего ничтожного адвоката-простолюдина.
– С тех пор, Дегре, много чего случилось.
– И многое никогда не случится, в том числе не исчезнет высокомерие женщины, чьи предки участвовали вместе с Иоанном Вторым Добрым в битве при Пуатье в тысяча триста пятьдесят шестом году.
– Честное слово, вы знаете все обо всех, господин полицейский!
– Да… Точно так же, как про вашего друга Клода Ле Пти.
Он взял ее за плечи и ласково, но решительно отстранил от себя. Потом посмотрел ей в лицо:
– Ну?.. Значит, он действительно должен оказаться в полночь у ворот Монмартра?
Она вздрогнула, а потом подумала, что опасность уже миновала. Где-то вдалеке башенные часы отбивали последние удары полуночи. В ее взгляде Дегре уловил промелькнувшее торжество.
– Да… Да, уже очень поздно, – прошептал он, задумчиво качая головой. – Столько народу назначили сегодня ночью встречу у ворот Монмартра! И даже сам господин судья, да еще двадцать полицейских из Шатле. Возможно, если бы я оказался там пораньше, я смог бы им посоветовать пойти выслеживать дичь в какое-нибудь другое место… Или смог бы подать знак неосторожной дичи, порекомендовав выбрать другой путь, чтобы вырваться на волю… Но теперь, я думаю… Да, я уверен, что теперь слишком поздно…
Ранним утром Флипо пошел на рынок Пьер-о-Лэ за молоком для детей. Анжелика только что забылась коротким беспокойным сном, когда вдруг услышала, что он бежит обратно со всех ног. Забыв постучать, с глазами, вылезшими на лоб, он просунул в приоткрытую дверь лохматую голову.
– Маркиза Ангелов, – задыхаясь, произнес он, – я только что видел… на Гревской площади… Грязного Поэта.
– На Гревской площади? – повторила она. – Да он просто сошел с ума! Что он там делал?
– Он высунул язык, – отвечал Флипо. – Его повесили!
Глава XXVII
– Я обещал господину д’Обре, начальнику полиции города Парижа, который, в свою очередь, сам поклялся в этом королю, что три последних имени никогда не будут произнесены. Сегодня утром, несмотря на то что автор этих памфлетов уже повешен, имя графа де Гиша стало достоянием парижан. Его величество прекрасно понял, что казнь главного виновника не остановит народного недовольства, которое обратится на Месье. Со своей стороны, я дал понять его величеству, что мне известен соучастник – или соучастники – подвигов памфлетиста. И повторяю, я пообещал, что три последних имени никогда не прозвучат.
– Они прозвучат!
– Нет!
Анжелика и Дегре опять стояли друг против друга на том же самом месте, где вчера она прижималась лбом к плечу полицейского. Никогда она не перестанет упрекать себя за этот жест. А сегодня их взгляды скрестились, как шпаги.
В доме никого не было, только раненый Давид лежал в горячке в своей комнатушке на антресолях. Уличный шум не доходил сюда. Отголоски народного волнения не долетали до этого аристократического района. Перед кварталом Марэ смолкали крики толпы, волновавшейся на Гревской площади перед виселицей, на которой болталось тело Клода Ле Пти, поэта с Нового моста. Вот уже пятнадцать лет, как он наводнял Париж своими эпиграммами и песнями, и теперь парижане не могли поверить, что он повешен и мертв. Они смотрели на его светлые волосы, которые шевелил ветер, разглядывали старые башмаки, подбитые стершимися гвоздями. Матушка Маржолен рыдала. На углу улицы Ваннери мамаша Юрлюлет, заливаясь слезами, распевала под скрипочку папаши Юрлюро известный куплет:
Когда издам я крик
В петле в мой скорбный час,
Я покажу язык
Взамен мольбы за вас.
Люди слушали ее и впадали в исступление. Не зная, что предпринять, они грозили кулаками в сторону Ратуши.
В маленьком домике на улице Фран-Буржуа Анжелика и Дегре вели непримиримую жесткую борьбу. Они говорили почти шепотом, словно опасаясь, что весь город подслушивает их разговор.
– Мне известно, где находятся пачки памфлетов, которые вы собираетесь разбрасывать по городу, – говорил Дегре. – Я могу попросить содействия армии, чтобы напасть на предместье Сен-Дени и перебить всех, кто будет противиться обыску у принца нищих, мессира Жанена. Но есть и другой, более простой способ уладить дело. Вместо того чтобы шипеть, как разъяренная кошка, лучше внимательно послушайте меня, дурочка… Поэт Клод мертв. Так надо. Слишком долго раздавались его дерзкие выпады. Король никогда не допустит, чтобы его обсуждал всякий сброд.
– Король! Король! У вас только он на уме. Когда-то у вас было больше гордости!
– Гордость – это грех молодости, мадам. Прежде чем быть гордым, надо знать, с кем имеешь дело. В силу обстоятельств я столкнулся когда-то с волей короля. И едва не был раздавлен. Все стало ясно: король сильнее меня. И я встал на сторону короля. По-моему, мадам, вам, обремененной двумя малолетними детьми, нужно последовать моему примеру.
– Замолчите, вы мне отвратительны!
– Я не собираюсь упоминать о королевском патенте, который вы хотели бы получить для производства экзотического напитка или чего-то там в этом роде… Но не кажется ли вам, что солидная сумма, скажем в пятьдесят тысяч ливров, оказалась бы очень кстати, чтобы начать любую торговлю? Или, не знаю уж, получение каких-нибудь там привилегий, освобождение от уплаты пошлин? У такой женщины, как вы, должны быть большие планы. Король готов удовлетворить любую вашу просьбу в обмен на полное и безоговорочное молчание. Вот наилучшее решение этой драмы для всех заинтересованных лиц. Господин начальник криминальной полиции получит свои поздравления, мне дадут новую должность, его величество вздохнет с облегчением, а вы, моя дорогая, пустив по волнам свой кораблик, продолжите плавание к высоким целям. Ну же, нечего дрожать, как молодая кобылка под кнутом дрессировщика. Поразмыслите хорошенько. Я вернусь за ответом часа через два…
На Гревскую площадь только что привезли на телеге мэтра Жильбера и двух его служащих. Для них построили еще три виселицы рядом с виселицей Грязного Поэта. Когда мэтр Обен уже накинул петлю на седую голову печатника, раздался все возрастающий крик:
– Помилование! Король милует!
Мэтр Обен засомневался.
Иногда случалось, что у подножия эшафота королевское помилование вырывало приговоренного из усердных рук палача. Предвидя возможное изменение решения государя, мэтр Обен исполнял свой долг точно, но без излишней поспешности. Сейчас он терпеливо ждал, чтобы ему предъявили грамоту о помиловании, подписанную его величеством. Однако никто не появлялся. Явное недоразумение. Все объяснялось просто: тележка капуцинов, увозившая тела казненных, никак не могла пробиться через плотную толпу, и тогда монах начал кричать: