Он прикрыл глаза, будто от боли, а потом заговорил:
— Я был так зол на тебя, Мади, и моя гордость была уязвлена. Ты тогда уже не в первый раз заподозрила меня в наихудшем. К тому же ты уехала, и я решил, что тебе безразлично, жив я или убит. Та дуэль… На самом деле я дрался за тебя. Я не мог прямо вызвать де Брюньера за нанесенное тебе оскорбление, потому что это привлекло бы всеобщее внимание к тому, что мы хотели держать в тайне. Эдит послужила мне прикрытием. Я флиртовал с ней, чтобы спровоцировать де Брюньера, и вызвал его, едва он открыл рот. Знаю, что должен был все объяснить еще тогда, но я плохо умею оправдываться. Наверное, никогда не приходилось. В будущем — постараюсь, но, боюсь, тебе придется стать более терпеливой со мной.
Де Брюньер! До этого момента Мадлен не знала имени второго участника дуэли. Неудивительно, что Люк тогда так разозлился на нее.
— Мне нужно было остаться, — сказала она. — И я бы осталась, но была убеждена, что ты хотел моего отъезда. Ведь ты же неделями не ложился в мою постель.
Он криво усмехнулся.
— Это мне давалось с трудом. Ты не представляешь, как я тебя хотел, но ты выглядела совсем больной, и я был убежден, что это из-за моей ненасытности.
— Я была больна оттого, что ты не приходил ко мне, — призналась Мадлен. — О, Люк, как мне не хватало тебя! Те дни, после возвращения в Кершолен, были самыми несчастными в моей жизни. А потом, на берегу у Пантьевра, ты был так холоден и замкнут…
— У меня болело сердце, Мадлен. Никогда прежде я не думал, что оно может так болеть. Я пытался вычеркнуть тебя из своей жизни. Глупо, я знаю. Это было все равно, что вырвать собственное сердце. Но даже и тогда я хотел заботиться о тебе. Я испытывал эту потребность с того самого момента, как впервые увидел тебя. Всегда, каждую минуту я носил в сердце заботу о тебе.
Одинокая слезинка сбежала по щеке Мадлен, и она крепче обняла мужа. Он так много сделал для нее! А она вела себя с ним не всегда хорошо. Она вдруг поняла, что никак не могла простить ему того, первого предложения, хотя потом Люк предоставлял ей столько возможностей изменить приговор. Он не поверхностный сибарит-аристократ — он смелый, благородный и добрый, и всегда был таким.
— Прости, что я сомневалась в тебе, — сказала она.
Люк вздохнул.
— Тебе нужно было подтверждение, Мади, а я, в своей надменности, отказывался дать его.
Зато теперь он подтвердил это самым убедительным способом: он стал целовать ее и целовал до умопомрачения, пока они оба не забыли, где находятся.
Когда Леон принес им немного кальвадоса, нашедшегося у Ролана, ему пришлось долго и громко прочищать горло. Но и это не помогло. Тогда бретонец, хихикая, ретировался и прикрыл за собой дверку рубки. А лодка летела под раздуваемым ветром парусом по бухте Киберон, держа курс на Морбиан.
Люк сидел в наброшенном на плечи одеяле, обнимал уснувшую жену и клялся, что никакой роялистский мятеж не оторвет его больше от Мадлен и Кершолена. Дофин умер — он услышал эту печальную новость от караульных на «Шартрезе», — и с гибелью мальчика умерла страстная приверженность Люка к роялистскому движению. Все это время им двигали не политические мотивы, а слово, данное королю, который попросил когда-то его помощи. Он не испытывал ни преданности, ни даже симпатии к братьям покойного короля. Монархии больше нет, аристократии — тоже. Отныне и навсегда он будет всего лишь Люком Валери, и, оказывается, его это вовсе не огорчает.
Он смотрел на светловолосую головку Мадлен и молился лишь о том, чтобы милостивый Господь дал им еще один дар — ребенка, чей смех наполнит радостью их дом и их сердца. Он не знал, что молитва уже дошла, что той ночью, в форте, они зачали светловолосого и темноглазого сына, который вырастет высоким и крепким мальчиком, и что позже его игры разделит веселая, живая девочка.
— Gwellan-karet, — прошептал он по-бретонски. — Моя самая дорогая. Я люблю тебя всем сердцем.