— Ты слышишь меня, сука? — Женщина схватила Мадлен за плечо и развернула к себе так грубо, что шляпка девушки полетела на пол. Незнакомка была красива грубоватой, чувственной красотой, густые волосы волнами падали на ее пышную грудь, но глаза сверкали такой ненавистью, что смотреть на нее было страшно. — Ты многие годы жила в роскоши, пока я и моя семья умирали от голода, — продолжала она. — Я рада, что старый ублюдок сдох. Без него тебе недолго оставаться гордячкой! — В следующее мгновение женщина приблизила вторую руку к лицу Мадлен и впилась ногтями в щеку, оставляя глубокие царапины. — А теперь ты и не такая смазливая! — прошипела она.
Мадлен стало страшно, но в ней рос и гнев, вызванный режущей болью. Связкой свечей, которую девушка держала в руке, она, не задумываясь, ударила обидчицу по лицу. Посетители магазина отступили к стенам. Женщина как во сне поднесла руку к носу, который уже начал кровоточить.
Мадлен не стала дожидаться дальнейшего развития событий, а устремилась к выходу, оставив свою шляпку лежать на полу. К ее радости, женщина не пустилась за ней вдогонку, но все же девушке пришлось тревожно оглядываться до самого дома.
Когда Мадлен поднималась по лестнице в свою квартиру, сердце ее колотилось, а ноги тряслись. Она боялась, что история с женщиной не закончилась, ее мучили дурные предчувствия и страх. Увидев на своей лестничной площадке графа де Ренье, небрежно прислонившегося к ее двери, она обрадовалась ему так, как ни разу в жизни никому не радовалась. Надменный и своевольный, он все же был воспитанным человеком, и сейчас у нее не было более близкого друга. Хотя Мадлен и не намерена была рассказывать о своем приключении, но все же поддержка ей бы не помешала.
— Где вы бродите? — обрушился граф в своей обычной манере. — О Dieu[12], Мадлен! Я ведь говорил: вам небезопасно выходить без провожатого…
— Я пошла за покупками. — Она сглотнула и постаралась овладеть собой. Однако ее рука дрожала, поворачивая ключ в двери. — А я не видела вашей кареты, — сказала она насколько возможно бодрым голосом.
— Сегодня хороший день, и я решил пройтись пешком.
— Я тоже. — Она говорила, не оборачиваясь и пряча царапины на лице от графа.
Он раздраженно вздохнул.
— Если бы я знал, что вы хотите погулять, то с удовольствием проводил бы вас…
— Я не намерена выслушивать ваши поучения, — заявила она и почти побежала в гостиную, даже не посмотрев, идет ли он следом.
— Мадлен? — В голосе графа звучала тревога.
Она бросила мантилью на стул и, смиряясь перед неизбежным, повернулась, наконец, к нему лицом. Граф побледнел.
— О Боже, — сказал он, потрясенный, — кто это сделал?
— Одна гражданка… там… — начала Мадлен, все еще борясь со слезами. — Она говорила такие ужасные вещи… — Несмотря на присутствие графа, девушка чувствовала себя как никогда одинокой. Ненависть той женщины, потрясшая Мадлен до глубины души, была до сих пор почти физически ощущаема ею. Земля поплыла у нее под ногами.
Граф шагнул к ней, чтобы поддержать, и, очень бережно взяв Мадлен за подбородок, стал разглядывать царапины на ее лице.
— Вам лучше промыть это, — посоветовал он ледяным тоном. — Не думаю, что у этой гражданки чисто под ногтями.
Мадлен кивнула, подавляя нелепое желание прижаться щекой к его ладони. Сейчас ей нужны были забота и поддержка, пусть даже от него.
— Нет ли у вас коньяку? — спросил граф. — Вы бледны как полотно.
Она указала в сторону столика для закусок и присела на кушетку, пока он наливал коньяк. Подойдя к Мадлен, де Ренье буквально втиснул рюмку ей в руку, а затем, опустившись перед ней на колени, снова приподнял ее подбородок.
— Будет больно, — сказал он неожиданно нежным голосом, промакивая кровоточащие царапины своим платком.
Мадлен поморщилась, но не отстранилась. Щеку жгло, будто каленым железом, и она прикусила губу, чтобы удержать слезы.
Сама того, не подозревая, она задела в сердце графа самый потаенный уголок. Никогда в жизни он не испытывал такой настоятельной потребности кого-либо успокоить, приласкать и поддержать. Ему хотелось выбежать на улицу, найти негодяйку, оскорбившую это невинное дитя, и втоптать ее в землю. Любезным тоном он приказал Мадлен выпить коньяк. Она повиновалась. Девушка начинала понимать, хоть и с опозданием, что граф искренне беспокоится о ней.
Когда он сел рядом, Мадлен услышала его протяжный вздох.
— Сегодня я ездил к королю, — сказал после паузы де Ренье. — Получить аудиенцию было нелегко, и нас не оставляли наедине, но я чувствовал себя обязанным заверить Его Величество в своей ему поддержке. Государь спрашивал о моем бретонском друге — разумеется, он имел в виду Филиппа — и был искренне опечален, узнав о его кончине. Я обещал еще раз появиться в Тюильри перед отъездом из Парижа.
— О, вы собрались уезжать? — Мадлен сама удивилась тому, как огорчило ее это известие, и впервые призналась себе, что в последнее время начала во всем полагаться на помощь графа. Его присутствие стало ей просто необходимо. — Мне будет вас не хватать.
— Вы также не можете оставаться в Париже, Мадлен! — решительно заявил он. — Если не хотите ехать в Бретань, позвольте отвезти вас ко мне в Шаторанж. Вы будете там дорогой гостьей. Филипп был бы очень огорчен, узнав, что вы остались здесь одна. Все будет еще гораздо хуже — я уверен в этом. Большинство парижан считают короля предателем, и то же отношение ждет всех заподозренных в сочувствии к нему. Вот почему я не решаюсь долее оставаться здесь.
— Вы считаете, вам грозит опасность? — поинтересовалась Мадлен.
Он пожал плечами.
— Не более чем кому-либо в моем положении, но инстинкт подсказывает мне, что пора уезжать. Помимо прочего, я слишком надолго оставил без присмотра свое поместье. Едемте со мной, Мадлен. Я прошу вас самым настоятельным образом.
Она понимала, сколь трудная жизнь ожидает ее в Париже без графа. Перспектива одиночества пугала.
— Когда вы намеревались уезжать? — спросила она, наконец.
Он мог бы ответить: «Несколько недель назад» — и признаться, что оставался здесь только из-за нее, но благоразумно от этого признания воздержался.
— Через две недели, самое большее через месяц, — сказал он. — Мне бы очень хотелось уехать отсюда до начала осени.
Мадлен выдавила улыбку и с достоинством произнесла, что будет благодарна графу, если он сопроводит ее до своего замка, а оттуда до Бретани — разумеется, при том условии, что он сможет позволить себе такую трату времени…
— Конечно, смогу, — заверил он с таким облегчением, что Мадлен поняла: граф ожидал только ее согласия.
Выходит, Филипп не ошибался в нем, подумала она. Люсьен де Валери показал себя настоящим, верным другом. Хотя сам был чересчур надменен, чересчур отстранен, чересчур резок. Постепенно Мадлен проникалась к нему уважением.
— Я могу быть готова к концу августа, — сказала она.
— Меня это вполне устраивает. Мне еще нужно найти желающего снять мой дом: глупо было бы оставлять его пустым. К счастью, я уже начал поиски, и думаю, что оставшегося времени вполне хватит.
— Надеюсь, ваш арендатор окажется настоящим патриотом, — саркастически заметила Мадлен. — Только в этом случае вы можете не бояться, что дом останется цел.
— Разумеется. — Он улыбнулся широкой, искренней улыбкой, значительно смягчившей суровые черты его лица и оживившей темные глаза.
Ему бы следовало делать это почаще, подумала Мадлен, а потом спохватилась и пожелала обратного: улыбающийся граф становился необычайно привлекательным, а она не хотела воспринимать его с такой точки зрения.
Последующие несколько недель Мадлен была занята сборами в дорогу, решала, какие из вещей следует взять с собой в Бретань, а какие оставить. По просьбе графа к ней пришел господин Леклерк и предложил свои услуги по продаже мебели после ее отъезда. Он уверял, что это не составит ему труда, а вырученные деньги явятся существенной прибавкой к ее наследству. Подготовка к отъезду и улаживание прочих дел оказались менее утомительным мероприятием, чем Мадлен ожидала, и она со всем управилась вовремя.
В первый день сентября Мадлен и граф были готовы к отъезду. Кортеж Люсьена де Валери остановился у дома Мадлен на рассвете. Он состоял из кареты графа и более тяжелого старомодного экипажа, доверху нагруженного вещами, которые он не хотел оставлять на произвол судьбы.