— Мадлен, надеюсь, вы не склоняетесь к якобинцам?
Он смеется над ней? Мадлен посмотрела на графа — на его красиво очерченных губах не было и тени улыбки, поблескивали лишь глаза.
— Конечно, нет, — запальчиво ответила она.
— Если это успокоит вашу совесть, я отдам корзину вместе со всем, что в ней останется, первому встречному голодному крестьянину.
Он подшучивал над ней, зато Мадлен было не до шуток!
— Теперь вы делаете из меня посмешище! А ведь именно из-за таких, как вы, и начались все эти беспорядки!
Его губы сжались в тонкую линию, а темные глаза, будто ставни, закрылись. Мадлен поняла, что допустила бестактность, извинения уже были готовы сорваться с ее языка, но она промолчала. Не станет она забирать свои слова обратно!
Он выглядел таким надменным, — казалось, все происшедшее не коснулось ни его самого, ни его превосходно сшитого костюма для верховой езды, ни безупречно завитого парика. Новая революционная мода на естественные локоны гораздо красивее, злорадно подумала она, и гораздо практичнее. Можно не сомневаться: граф будет выглядеть просто смешным без своего парика!..
Вскоре остатки еды были убраны, одеяло свернуто, и путешествие продолжилось. Как и прежде, граф предпочел ехать верхом, что освободило Мадлен от его общества. К концу дня они достигли пригородов Дре, где граф решил остановиться, посчитав, что для первого дня они проехали достаточно много.
Выбранный ими постоялый двор находился на окраине города. Сразу было видно, что де Ренье останавливался здесь не однажды. Пусть на карете не красовался больше герб, и форейтор не носил ливреи — хозяин явно знал, с кем имеет дело. Невзирая на отменивший титулы закон, он по-прежнему называл Люсьена графом и проявлял исключительную почтительность. Мадлен подумала, что Революция будто бы совершенно не коснулась этих мест. Узнай об этом Мирабо, он перевернулся бы в своем гробу.
Граф представил Мадлен вдовой Филиппа, что вызвало здесь не осуждение, а сочувствие. Ее несколько покоробило то, что он прибегает к обману, но, в конце концов, она вынуждена была согласиться с его доводами: де Ренье утверждал, что это сразу снимет многие вопросы.
Они поужинали вместе в отдельном кабинете, и сервировка стола была отличной. Затем граф сел, вытянув ноги, в кресле у пустого камина.
— Господи, как же я устал, — чуть поморщившись, сказал он. — Уже многие годы я не проводил столько времени в седле…
Мадлен со злорадным удовлетворением отметила, что наконец-то в нем начинает проступать хоть что-то человеческое: он даже может чувствовать усталость. Впрочем, выглядел де Ренье по-прежнему мужественно и неприступно. Правда, только его миндалевидные глаза стали какими-то непривычно теплыми и сонными, да всегда безупречно завязанный галстук был чуть ослаблен. При всей своей отстраненной надменности это крайне привлекательный мужчина, неожиданно для себя отметила Мадлен и удивилась, что раньше так не считала.
На следующий день они выехали после довольно позднего и очень сытного завтрака. И снова граф предпочел езду верхом, а Мадлен постаралась убедить себя, что нисколько этим не огорчена. Хотя на самом деле ей было немного скучно одной в карете и она была бы не против его общества.
Ехали быстро, поскольку граф хотел наверстать упущенное время. День снова выдался теплый, дорога совершенно высохла, и из-за пыли, клубами поднимавшейся из-под лошадиных копыт, Мадлен не могла открыть окно.
Около полудня экипаж вдруг резко вильнул в сторону, и Мадлен услышала скрежет колес. От резкой остановки она полетела на пол, затем, поднявшись на ноги, открыла дверцу и выскочила на пыльную дорогу. Форейтор немилосердно бранился, но Мадлен не обратила никакого внимания на его ругань. На краю дороги она увидела крошечную девочку, которая развозила по грязным щечкам слезы. На вид ей было около четырех лет, и ручки и ножки у нее были очень худенькие. Малышка была в коротком рваном платьице и босиком. Ее пытался успокоить такой же худой мальчик, чуть постарше. Он восхищенно взглянул на Мадлен.
— Ты сбил ее? — спросила Мадлен у продолжавшего ругаться форейтора, но тот помотал головой.
— Чудом не сбил! Они выбежали на дорогу прямо перед нами… — Он жестом показал на маленькое ветхое жилище справа от дороги: — Негодники выскочили оттуда, даже не посмотрев в нашу сторону.
Мадлен направилась к детям, но граф опередил ее. Он оборвал форейтора, продолжавшего возмущаться глупостью детей, легко спрыгнул с лошади и присел на корточки перед малышами.
— Она ушиблась? — спросил он у мальчика.
Тот молча смотрел на графа — слишком испуганный или слишком потрясенный, чтобы вымолвить хоть слово. Поколебавшись мгновение, граф решил выяснить все у девочки. Нельзя сказать, что он обратился к ней нежно, заботливо — напротив, в его голосе слышалось некоторое раздражение, — но девочка, казалось, почувствовала, что ей не причинят вреда. Она стояла не двигаясь и шмыгала носом, а потом продемонстрировала содранный локоть.
Граф достал из кармана чистый носовой платок и перевязал поврежденную руку. Мадлен была тронута его поступком. Казалось, такие действия совершенно не в его характере. Однако когда девочка задрала юбчонку, демонстрируя царапину на голой ягодице, граф закашлялся и поспешно отступил на шаг.
Мадлен, не удержавшись, рассмеялась.
— Кажется, она хочет, чтобы вы перебинтовали и это!
— Да там ничего страшного, экипаж не задел ее.
— Не следует ли нам… — Мадлен собиралась сказать, что надо найти родителей девочки, но остановилась, увидев молодую женщину, вышедшую из хижины и спешащую к ним.
— Глупые дети! — воскликнула женщина. — Сколько раз я вам говорила не выбегать на дорогу!
Она принялась испуганно, едва ли не униженно извиняться перед графом, который довольно резко оборвал ее, но, по крайней мере, не выбранил, как поступили бы на его месте многие благородные дворяне.
Мадлен вместе с ним наблюдала, как женщина стала торопливо загонять детей в хижину. Мать тоже выглядела истощенной, и Мадлен снова стало стыдно за изобилие вчерашней трапезы.
Взглянув на графа, она обнаружила на его лице странное выражение. Потом, решительно вздохнув, он последовал за женщиной и остановил ее у самого порога. Мадлен видела, как де Ренье достал из кармана и сунул в руку женщины пухлый кошелек.
— Для ваших детей, — услышала она его слова.
Граф быстро вернулся и яростно взглянул на нее, как бы упреждая возможные комментарии. Она едва удержалась от смеха. Де Ренье тем временем принялся тщетно обыскивать карманы в поисках носового платка. Мадлен предложила ему свой. Он торопливо вытер руки крошечным кусочком батиста, а затем, после мгновенного колебания, сунул его в карман.
— Бог весть, что я мог от них подхватить, — пробормотал он, кивком головы подзывая форейтора. Тот все это время держал его лошадь. — Садитесь в экипаж, Мадлен. Мы и так потеряли много времени на этом происшествии!
— Да, Люсьен, — смиренно ответила она, впервые называя его по имени.
Удобно усевшись, она, наконец, дала себе волю и от души расхохоталась. Граф был вовсе не таким замкнутым и безразличным ко всему окружающему, каким хотел казаться. Возможно, немного испорченный, иногда невнимательный к людям, на самом деле он обладал внутренней добротой и чем-то похожим даже на рыцарство. Его дружба с Филиппом, терпение, проявленное к ней самой, давно должны были бы рассказать об этом. Она же глупейшим образом позволила его надменности заслонить все остальные качества; надменности и дерзкому предложению, которое давно следовало бы простить.
Вспомнив о том предложении графа, Мадлен подумала, что сейчас оно вовсе не показалось бы ей отвратительным. Филипп был прав. Люсьен стал бы ей хорошим покровителем. К сожалению, она уже решила, что не желает больше вести такую жизнь. Отношения, подобные тем, что были у нее с Филиппом, вряд ли смогут повториться с кем-либо еще, а спать с мужчиной только потому, что он содержит ее, казалось Мадлен отвратительным. Хорошо, что гордость не позволит графу повторить свое предложение, — потому что она снова ответила бы отказом.
Ночь они провели на постоялом дворе, где слуги не проявляли и доли той предупредительности, с которой их встретили вчера. Однако властность графа обеспечила им все необходимые услуги. Было похоже, что степень воздействия Революции на людей менялась от одного города к другому, даже на постоялых дворах царило разное настроение. Причины были те же, что и у парижской толпы. Люди, поддерживавшие Революцию, по всей видимости, ожидали от нее совершенно разных вещей, а за всем прочим стоял не дающий покоя страх: страх репрессий, анархии, возвращения прежнего режима и, в немалой степени, иностранного вторжения. Кажется, все знали, что австрийские и прусские войска стоят у границ Франции, и выпады против короля и королевы легко могли вызвать войну.