— Девочка моя, но ты представь себе и другое, как бы мне тебе это объяснить? — она подняла голову Джилл, заглядывая ей в глаза. — Самая обычная женщина — не королева, не принцесса, не правнучка императора, не светило медицинской науки — ждала своего красавца мужа тринадцать лет. Она пережила все, даже то, что его приговорили к смерти. И вдруг появляется другая, вся в бриллиантах и мехах. Здравствуйте, я тоже люблю вашего мужа и хочу быть с ним. Может быть, кто-то может так сделать. Я не могу.

— Но мама, все, что от тебя требуется, это только дать знать, что ты жива, — воскликнула Джилл, смахивая рукой слезы. — Если бы он знал, что ты жива, он нашел бы выход, как сделать так, чтобы и она не была обижена, и вы оба были счастливы. Как ты не можешь понять: одно другого не заменяет! Там, может быть, есть жена, но если в сердце пусто, то пусто. Никто не заменит того, кого любишь. Я слишком хорошо знаю это. Да и дети тоже, они уже давно выросли, да они и так выросли бы. Зачем ты все решаешь в пользу них, ты реши за себя. А ты опять приносишь себя в жертву. Но только счастья не прибавится там, где его уже нет. И заново не появится — откуда?

— Возможно, ты и права, дорогая моя, — Маренн поцеловала Джилл в лоб. — Я испугалась и смалодушничала. Я подумала, так проще. Испугалась всей полноты чувств, к которым не привыкла. Конечно, если бы рейх существовал, большевиков отбили бы хотя бы от Берлина, все решилось бы быстро и легко. Я часто думала про себя, как это могло бы быть, — она склонила голову Джилл на свое плечо, обнимая ее за плечи. — Он бы обязательно приехал в Берлин. Объяснился с женой и своей семьей, — она вздохнула. — Не знаю, чтобы они ему сказали, но вряд ли они бы заставили его изменить решение. Потом бы приехал к нам в Грюнвальд. Я бы познакомила его с тобой. Я спрашивала себя, как бы она отнеслась к этому. Как бы ты отнеслась к этому, Джилл? — она взглянула в лицо дочери. — К тому, чтобы к нам приехал прямо с фронта штандартенфюрер СС, награжденный всеми высшими наградами, какие только были в рейхе, молодой, очень красивый, воспитанный и хорошо говорящий на трех языках и ничуть не хуже играющий на рояле. И я бы хотела, Джилл, чтобы ты позволила мне никогда с ним не расставаться. Что бы ты мне ответила? Признаюсь, я даже боялась думать тогда.

— Что бы я ответила? — Джилл улыбнулась, выпрямилась, поправила волосы. — Я бы сказала: я рада, мама. Все, что хорошо тебе, мама, хорошо и мне, ты же знаешь. Конечно, я никогда его не видела. Но мы бы нашли, о чем поговорить. А потом, наверное, подружились бы. Ведь он танкист, как и Штефан. Я бы вспомнила все, что Штефан рассказывал мне, и что-нибудь такое ему сказала про эти самые «тигры» и «пантеры», которые я увидела только в апреле сорок пятого в Берлине. Впрочем, что я скажу, мама, это все неважно, второстепенно. Главное — чтобы ты была счастлива. И ведь тогда Ральф тоже остался бы в живых, — у нее на лбу залегла глубокая морщина, Маренн снова обняла ее за плечи. — А у тебя есть его фото? — неожиданно спросила Джилл, оживившись. — Ты мне никогда не показывала. Покажи, познакомь нас, хотя бы заочно.

— Ну, пойдем, уже становится прохладно, — Маренн взяла ее за руку. — Подожди в гостиной. Я принесу.

Она поднялась в старый отцовский кабинет, где на полках стояли книги в тяжелых кожаных переплетах, взяла одну из них, раскрыла.

— Вот, — вернувшись в гостиную, протянула Джилл фотографию и смутилась, ожидая, что скажет дочь. — Это в Арденнах.

— Оберштурмбаннфюрер на «Королевском тигре»? — Джилл взглянула с любопытством и улыбнулась. — Мама, он красивый. Я жалею, что ты не пустила меня в Арденны тогда. Но очень рада, что ты туда поехала, и вы познакомились.

Она вернула фотографию Маренн.

— Да, он красивый, — Маренн взглянула сама, почувствовав, как больно сжалось сердце. — Но для мужчины это не самое главное. Разве наш граф де Трай не красив? Он еще красивее Йохана, но такой безалаберный. У Йохана железный стержень внутри, как был и у Генри. Такие мужчины вызывают во мне глубокие чувства, как выяснилось. Такие же, как и я, я тоже всегда иду до конца. Без компромиссов.

— Я вот представила сейчас, как он приехал бы к нам в Грюнвальд, и я увидела бы его в гостиной, — Джилл забралась с ногами на диван и закинула голову, зажмурив глаза. — В него, правда, можно влюбиться с первого взгляда. Я даже вижу, как он проходит в комнату и останавливается напротив камина. Наверное, он бы спросил меня: «Вы Джилл?». Нет, я бы сама сказала ему: «Здравствуйте, я Джилл».

— Нет, все было бы не так, — Маренн улыбнулась и села рядом с дочерью, глядя на фотографию Йохана. — Я бы не позволила вам знакомиться без меня. Даже если бы мне пришлось уехать из клиники ради этого. Ведь для меня очень важно, чтобы вы понравились друг другу сразу. Я бы сказала: «Йохан, вот моя дорогая дочка Джилл, та самая, которая звонит Дитриху по оперативной связи и спрашивает, что ей делать с письмами фрейляйн Браун».

— Он слышал, как я звонила тебе? — Джилл прижала палец к губам, Маренн кивнула. — И все, что я говорила тебе? — Маренн опять кивнула. — Все глупости?

— Нет, глупости он не слышал, конечно, я этого не позволила. Так что твои глупости ему еще только предстояло послушать. За столом в Грюнвальде, за который я бы обязательно вас усадила.

— Но это же было ночью…

Маренн опустила голову и промолчала.

— Ах да, я понимаю, — Джилл сообразила. — Прости меня, мама, я даже не могла подумать, что я так неудачно позвонила.

— Нет, почему же, — Маренн привлекла ее к себе. — Если бы ты не позвонила, мы бы не спасли фрау Ирму, вспомни об этом. Письма Евы могли и подождать, конечно.

— Да, а потом бы, — Джилл улеглась на диван, положив голову ей на колени, — наговорив глупостей вволю, я бы нашла предлог и поехала к Ральфу. Если бы он дежурил, я бы поехала к Ингрид или Зилке. А, может быть, меня бы вызвали на службу, — она искоса взглянула на Маренн. — Я бы договорилась, чтобы вы остались одни, вдвоем. И утром бы не торопилась приезжать. Да и вообще бы не приехала до обеда. Чтобы вы могли быть вместе и чувствовать себя свободно.

— Спасибо тебе, дорогая, — Маренн поцеловала ее в висок. — Но больше, чем один раз, я бы не позволила бы тебе это делать. Ты знаешь, как для меня важно, чтобы ты всегда чувствовала себя спокойно, вовремя ела, спала, как положено, и вообще ни в чем не чувствовала бы неудобств, что бы ни происходило в моей личной жизни. Ты для меня — главное. Так было всегда, так бы осталось даже тогда, если бы в нашей жизни появился Йохан. Не думаю, чтобы он возражал против этого. Да и когда ему рассиживать с нами особенно. У него дивизия, полк.

— А что же Отто? — вдруг спросила Джилл. — Он бы больше никогда не пришел к нам?

— Скорее всего, нет. Разве ты не слышала о Гретель Браун? Ты щадила меня, не говорила мне, но ты конечно же все слышала.

— Да, я слышала. Много раз и переживала об этом, — Джилл кивнула. — Но Ральф говорил, не обращай внимания, это все сплетни, это несерьезно. Не надо расстраивать маму.

— Конечно, я сама была виновата. Но когда мужчина, которого ты любишь, все еще любишь, несмотря ни на что, спит с другой женщиной, ты об этом знаешь и вынуждена с этой женщиной постоянно встречаться, это очень тяжело, Джилл. Я рада, что ты не узнала этого, и Ральф был порядочным человеком. Сама я испила эту горькую чашу сполна. Он отомстил мне за Вальтера, я почувствовала боль. Но если бы рейх просуществовал бы дальше, наше расставание было бы неизбежным. Встреча с Йоханом, его чувство ко мне помогли мне сделать этот шаг. Но я все равно бы это сделала, только мне было бы в десять раз труднее.

— А теперь?

— Что теперь? Он живет на другом континенте, приезжает ко мне крайне редко, и можно сказать, все осталось в прошлом.

— Ты знаешь, мне так часто снится Грюнвальд, — Джилл снова села рядом, сжав руками виски. — Наш дом, моя спальня, где мы часто бывали с Ральфом, когда ты уезжала. Что там теперь? Сохранился ли наш дом? Все мои любимые вещи, любимые платья, к которым я так привыкла, все осталось там.

— Не знаю, мне больно думать об этом, — Маренн вздохнула. — Наверняка, наш дом разграбили большевики. Платья, наверное, просто порвали. А мебель, скорее всего, забрали.

— Жалко. Мне так нравилась моя белая кровать. Здесь тоже все хорошо. Но все совсем не то.

— Это верно.