Несмотря на то, что супруги делили одну спальню, дома их всегда окружала семья и слуги. В общем пространстве дома сложно было обсуждать такие чувствительные проблемы. Как правило, время на личные беседы находилось только в постели — перед сном или рано утром, однако в последние несколько недель, а казалось, прошли долгие месяцы, они так не разговаривали. В почтовой карете они были заточены, как в одиночной камере, по крайней мере, еще на час, и никто не отвлечет делами шахты или усадьбы.
— Ты знаешь, что на днях мне сказал Генри? — прервала молчание Демельза. — Он спросил: «Вы с папой больше не любите друг друга?»
Росс улыбнулся, но помрачнел.
— И что ты ответила?
— Спросила, что он имеет в виду. Он хотел рассказать, но запнулся и сразу умолк. Тогда я объяснила, что ты очень расстроился из-за смерти Валентина... Разумеется, я сказала, что мы все очень расстроены, но папа больше всех. Я пыталась объяснить, что после смерти Джереми вы с Валентином сделались особенными друзьями, больше привязались друг к другу, а потом, когда Валентин расстался с Селиной, ты пытался поддержать его, дать совет. В конце концов, это правда, хотя бы отчасти.
— Гарри — очень наблюдательный ребенок. Но детская интуиция не видит глубинной сути.
— И это неудивительно. Похоже, он что-то услышал и выспрашивал подробности у Эллен Портер.
— Надо отказаться от услуг этой ненадежной девицы. Или сделать ее горничной, чтобы взяла на себя часть работы Бетси-Марии.
— Потом он спросил, разрешу ли я иметь ему домашнего питомца наподобие Батто.
— Надеюсь, ты ему разъяснила, что он и так окружен животными, которые точно не подожгут дом?
— ...Он ведь проницателен для ребенка восьми лет, согласен?
— Если бы тебя вынуждали ответить на его первый вопрос, что бы ты сказала?
Демельза закусила губу.
— Я бы ответила, что мы до сих пор любим друг друга, но из-за последних событий между нами не все гладко.
— Все настолько скверно?
— А ты бы как ответил на моем месте?
— Я бы ответил... нет, я ничего не стал бы объяснять восьмилетнему ребенку. Ты права!
— А восемнадцатилетнему тоже не стал бы объяснять?
— Вот тут другое дело. Ладно. Мне пришлось бы ответить, что в своей жизни я любил только двух женщин. Вот. Первая вышла замуж за моего главного врага. Вторая вышла за меня. Она моя возлюбленная, подруга, хозяйка дома, мать моих детей, голос... моей совести. В моих глазах она не сравнится ни с какой женщиной на свете. У меня, как у простого смертного, временами возникают иные привязанности, другие незначительные фантазии и мечты — всякое, но только не измены. Временами это чрезвычайно сильные привязанности, особенно по отношению к трудному юноше, который, как я подозреваю, был моим сыном. Наверное, это сопряжено с чувством вины! Но опираясь на такую гипотезу, нравится мне это или нет, я и дальше буду проявлять интерес к судьбе его сына. По-другому не получится, и если жена не требует проявлять интерес исключительно к ней, она получает от меня всю неизменную поддержку, интерес, заботу, сочувствие, любовь и сердечную доброту. И если последние недели я тем или иным образом пренебрегал семьей, то прошу у нее прощения и постараюсь исправиться. Так лучше?
Минуту погодя Демельза тихо проговорила:
— Не знаю, смеяться мне или плакать.
— Почему вдруг смеяться?
— Потому что от такой чудесной речи у меня слезы на глаза наворачиваются, но ты произносишь ее легкомысленно, отчего на ум приходит мысль, что ты говоришь об этом — как там это слово? — цинично. Это так, Росс?
Он пристально и долго смотрел ей в глаза.
— Ответ отрицательный. Но теперь я понимаю, что не следовало всего этого тебе говорить.
Как странно, думала Демельза, такие замечательные слова вроде должны способствовать их примирению, но почему-то трещина еще не заросла.
— Доктора считают, что зрение можно спасти, — сказал Макардл. — Но ему придется провести хотя бы неделю в темной комнате. А потом, если все пойдет хорошо, потребуются две-три недели для восстановления.
— Что ж, вот и все, да? — сказал Джозеф Глоссоп. — Мы либо полностью отменим, либо отложим постановку до Нового года.
— Мы уже распродали большую часть лучших мест в ложах! — метался Рори Смит, управляющий театра. — Будь проклят этот чертов Флинн во веки веков! Его нужно гнать со сцены!
— Он ирландец, — заметил Глоссоп, — и слишком возбудим. Другие постановщики теперь примут это к сведению.
Макардл шагал взад-вперед по кабинету.
— Я уже перебрал всех людей, которые могли бы его заменить. Джеймс, его дублер, слишком уродлив. Нужно было подумать об этом раньше, но кто мог предвидеть такой поворот? Жаль, ведь у него хороший голос, да и фехтовальщик он неплохой, только публике, которая ожидала увидеть Артура Скоулза, он точно не понравится.
— На Кина никаких надежд? — спросил Смит.
— Невозможно! Он играет Лира в «Гардене», как вы знаете.
— Дэвидж сейчас в Америке. А Кук?
— Ему уже за пятьдесят, да он на них и выглядит. Разумеется, будь с нами Кин, зрители проглотили бы что угодно.
Макардл встал спиной к окну, закрыв собой большую часть зимнего света.
— Известное имя — вот что мне нужно. Или совсем неизвестное. Вот бы вы нашли кого-нибудь, чтобы пробудить в публике любопытство...
— О Масгроуве вы думали? А Эрик? Не очень известен. Докатился до того, что играет синьора Монтекки. Хотя, признаться, он моложе остальных. Сможет ли Шарлотта сделать вид, что влюблена в него? Нет, лучше отменить спектакль. Так безопаснее. Мне нужно заботиться о репутации.
— Мне предложили еще одну кандидатуру, — сказал Глоссоп. — Идея эксцентричная, однако на меня оказывают определенное давление.
Все выжидающе посмотрели на него. В конце концов, именно его семья поддерживала на плаву Королевский театр «Кобург», чтобы в нем не погасли огни. Бросив взгляд на остальных, Глоссоп покачал головой.
— Не знаю. Вряд ли. Дайте мне еще сутки. Завтра в это же время мы примем решение.
Карета прибыла в Лондон в пять часов воскресенья. В этот час город был черным, как антрацит, однако горели фонари, к тому же многие улицы с недавних пор освещались газом. Кристофер, одетый по-городскому, встретил их у «Головы сарацина» в частном экипаже, который должен был отвезти их на Георг-стрит. Он передал теплые приветствия от Беллы, а также ее извинения — в театре что-то случилось, и потребовалось ее присутствие. В театре серьезно подумывали о переносе спектакля, и наконец, решили не отменять его, но это означало череду дополнительных репетиций. Вторую генеральную репетицию назначили на понедельник, а премьера была назначена на вторник, как и запланировано. Вероятно, будет четыре спектакля, но в случае успеха, возможно, представления продолжатся на следующей неделе.
— Перенос спектакля как-то касается Беллы? — спросила Демельза.
— Да. Кого-то ранили в поединке, и это означает перестановки в актерском составе.
— Белла играет другую роль?
— Да. Но полагаю, она бы хотела сама вам обо всем рассказать.
— Не сомневаюсь, — сказал Росс.
— Ваше письмо о Валентине пришло вчера. Мы все страшно расстроились. Вы поправились, сэр?
— Благодарю. В целом — да... Все хорошо.
— Это обезьяна подожгла дом?
— Да. Шимпанзе тоже погиб. Его похоронили на утесе, чуть выше руин дома. Полагаю, доктор Энис сохранил некоторые части тела для исследований.
— Лучше бы он этого не делал. — Демельза вздрогнула. — Иногда я не понимаю, как Кэролайн с этим уживается... с препарированием прямо в доме.
— Не в доме, дорогая. Он использует часть конюшни.
— А еще арестовали Пола Келлоу? После моего приезда к вам столько всего произошло!
Доехали они быстро и вскоре уже разгружали багаж у дома номер четырнадцать. Миссис Паркинс встретила их и помогла Кристоферу перенести наверх саквояжи.
— Не останешься с нами на ужин? — спросила Демельза.
— Благодарю, вы очень добры, но я собирался вернуться в театр, забрать Беллу, когда они закончат, и отвезти ее домой.
— В котором часу это будет?
— Она говорила — в восемь или в девять.
— Тогда до завтра, наверное, не стоит ее беспокоить?