Эльвира Барякина - Белый Шанхай

Даниэль Бернар был Царем Обезьян, которому по недоразумению досталось слишком много силы, и он пользовался ею как… обезьяна. Куда бы Даниэль ни приходил, он оставлял после себя несчастье. Он был главным героем сказки, а кому какое дело, что чувствуют третьестепенные демонята, которых он так эффектно бьет посохом?

Великий Мудрец, Равный Небу, боролся за справедливость и наконец получил ее – в камере смертников. В деле улучшения мира ему следовало ограничиться уборными.

Боги сжалились над Царем Обезьян и дали ему второй шанс.

Иди теперь по городу с полными ладонями жидкого, горячего, дымящегося счастья. Как им распорядиться? Как не упустить сквозь пальцы?

Ты не знаешь.

Ты привык бить по головам, корчить рожи и награждать себя цветистыми титулами.

Учись, Мудрец, Равный Небу. И помни, что небо – это всего лишь воздух.

Холодный дождь – лучший полицейский на свете. Еще вчера город кипел от демонстраций; утром двадцать третьего марта на улицах не было никого, если не считать патрульных и очереди у газетных стендов, где вывешивали списки убитых.

Полторы тысячи домов сгорело. На улицах валялись серая форма армии северян и красные повязки палачей. Ветер трепал мокрые знамена.

Пропускной пункт на Баундэри-роуд вторые сутки осаждала толпа. Поникшие шляпы, военные фуражки, унылые зонты. Британский офицер забрался на броневик, охраняющий ворота в Международное поселение.

– Китайским полицейским и солдатам входить на территорию иностранных концессий не разрешается, – кричал он в рупор. – Запрещено носить флаги, транспаранты и любые вещи агитационного характера на любом языке. Запрещена любая военная форма, кроме перечисленных ниже…

Митя и Ада стояли, накрывшись одним куском картона на двоих. Оба были перемазаны с головы до пят; чернобурка Ады где-то потерялась, один каблук сломался.

Феликса пропустили за заграждение – переговорить с начальником поста.

Два дня они метались вдоль оцепления. Заслышав русский акцент, их гнали и грозили пристрелить, если они не отойдут. «Большевики! Коммунисты!» Точно так же от одного пропускного пункта к другому бегали солдаты армии северян – без знаков различия, босые, многие в бинтах.

На Баундэри-роуд Феликс встретил трех офицеров с «Великой стены».

– Все кончено, – сказали они. – Тех, кто не ушел, перебили.

– А отец Серафим? – спросила Ада.

– Получил пулю в голову.

Феликса не было больше часа.

– Он не вернется, – прошептала Ада. Она вконец измучилась, на руке от локтя до запястья горел вспухший порез.

Митя погладил ее по плечу:

– Феликс вернется. Он хороший человек.

Вдруг Ада заметила в толпе Даниэля. Он стоял совсем рядом – бородатый, в драной куртке.

– Мистер Бернар, вы? – ахнула она.

Он не успел ответить. Англичанину на броневике передали бумагу, тот пробежался по ней глазами и поднял рупор:

– Представители белой расы, в том числе русские военные, могут войти на территорию Международного поселения.

Толпа всколыхнулась; китайцы, знающие английский язык, начали переводить.

В воротах появился Феликс.

– Ада! – позвал он. – Иди сюда!

Она кинулась к нему, но стоявший рядом китайский офицер схватил ее за руку.

– Все вместе пойдем! – крикнул он злобно. – Одних вас мы не пустим!

Митя заспорил с ним. Тот его ударил. Кровь, визг, давка.

– Ада!

Она видела, как Даниэль бросился к ней. Обернулась – Феликс рвался с другой стороны, десятки рук хватали его, оттаскивали в сторону. Китайский офицер вытянул из ножен саблю, взмахнул – что-то горячее брызнуло Аде на щеку. Толпа, взвыв, отпрянула. Даниэль упал с разрубленной шеей.

– К воротам! – закричали русские офицеры, кто-то поволок Аду за собой.

Громко застучал пулемет.

Начальник пропускного пункта велел стрелять поверх голов, чтобы разогнать толпу. Но несколько пуль срикошетили, и на перекрестке остались лежать двое. Одного из них, Феликса Родионова, русские офицеры вынесли за ограждение. Через час он умер.

Народная революционная армия ворвалась в город со стороны Лунхуа, предместья, знаменитого своей пагодой, арсеналом и местом для казней. Над Северным вокзалом все еще стоял дым.

Двадцать шестого марта к Банду подошел военный корабль Чан Кайши. Пушки не стреляли: Большеухий Ду убедил союзников, что с командующим можно договориться миром.

Чан Кайши получил пропуск, по которому он мог въезжать на территорию Международного поселения в любое время, с вооруженной охраной.

По городу понеслись слухи: Чан Кайши пригласил к себе китайских купцов и намекнул, что разрыв с Россией и местными коммунистами возможен, если Гоминьдан найдет иные источники финансирования.

Генерал Баи, новый военный комендант Китайского города, выступил с заявлением: дальнейшая судьба иностранных концессий и неравноправных договоров будет решаться дипломатами. А рабочим надо набраться терпения – великие дела сразу не делаются. Надо вернуться на фабрики: хозяева предприятий тоже страдают от империалистической эксплуатации, и если они обанкротятся, то всем будет хуже.

Тем временем профсоюзные, коммунистические и студенческие лидеры избрали свое собственное правительство Шанхая – Комитет девятнадцати. Кроме Бородина в Ханькоу, его никто не признал, но у Комитета под ружьем были несколько тысяч красногвардейцев. С ними нужно было что-то делать.

Люди говорили, что по реке Хуанпу на полторы мили растянулась непрерывная мрачная линия военных кораблей: французский «Жюль Мишле», американский «Питсбург», английский «Аргус». Суда из Японии, Италии, Испании, Нидерландов.

Люди говорили, что двадцать пятого марта в Нанкине произошла катастрофа. Ворвавшиеся в город кантонцы разграбили иностранную концессию, убили вице-президента Нанкинского университета и ранили британского консула.

Белый Шанхай замер в ужасе: вот оно, началось. Никто не знал, что правда, а что нет: морское радио было единственным средством связи. Теперь даже те, кто не хотел верить в худшее, паковали чемоданы.

Люди говорили, что за один день были скуплены все билеты на пароходы, отправлявшиеся в Европу и Америку.

Тамара целыми днями слушала радиоприемник.

– Нанкинские события послужили сигналом к массовому исходу белых из китайских провинций, – говорил незнакомый диктор.

Клим уже несколько дней не появлялся в эфире. Тамара скучала по нему. Она звонила ему домой, но никто не брал трубку.

– …беженцев более двадцати тысяч. Большинство из них – американские миссионеры, прожившие в Китае не один десяток лет. Туземцы, которых они крестили, грабят их дома.

– Вероятно, все это время они ждали прихода кантонцев, а не Спасителя, – послышался голос Клима.

Тамара встрепенулась: вернулся-таки! Интересно – где его носило?

– Расскажите, что случилось в Нанкине? – попросил диктор. («Клим попал в эту заваруху?!»)

Он ответил не сразу:

– Случилось то, что я растерял все иллюзии. Мы с Тони Олманом прибыли в Нанкин за день до резни. Ночевали в городском остроге: оказалось, что солдаты северян ненавидят нас ничуть не меньше, чем кантонцы, – так что в тюрьме было безопасней. Когда начался погром, все иностранцы собрались в доме мистера Хобарта на вершине Сокони Хилл. Нас было около тридцати человек.

Тамара слушала и чувствовала, как все в ней – душа, мысли, сердце – окостенело. Она глядела на полированный бок радио, на круглые ручки настройки… Тони был там, в Нанкине. Но он ведь сказал ей, что поехал в Циндао!

– К нам начали ломиться мародеры, – продолжал Клим. – Мы выкинули из окон все ценные вещи – пока солдаты дрались из-за них, мы могли оттянуть время. Дома у мистера Хобарта был радиопередатчик, и мы послали сигнал бедствия. Американские и британские корабли открыли огонь по городу, чтобы нам позволили уйти. Я не знаю, сколько при этом погибло китайцев, мне известны только наши потери…

Тамаре никогда не приходило в голову, что Тони может умереть раньше нее.

– Мы сделали веревки из простыней и перебрались через городскую стену. Сначала мужчины с оружием, потом женщины и дети. На берегу нас ждали шлюпки британского десанта.

– Вы уверены, что вас преследовали солдаты Чан Кайши, а не коммунисты? – спросил диктор. – Ведь между нами установлено перемирие.