Эльвира Барякина - Белый Шанхай

Клим как будто наблюдал за собой с театральной галерки. Лицо героя-любовника трагично, сердце – полуспущенный мячик со вдавленным внутрь боком: следствие неудачного полета в окно – разбил стекло и сам сдулся.

Лиззи курила, сидя в кресле.

– Ну же, звоните! Она наверняка сейчас дома.

Клим снял трубку.

– Алло! – Нинин голос.

Скороговоркой объяснил ей – интервью, вопросы…

– Конечно, приезжай.

В трубке треск – будто лопались собственные капилляры. Взгляд – бессмысленный – в стену, на Лиззи, на портрет Олив Томас у нее над головой.

– Заходи ко мне, – проговорила Нина. – Завтра часов в десять.

«Родная моя… Стоять одним коленом на стуле, прижимать трубку к пылающему уху. Командир партизан идет на переговоры во дворец. Это, конечно, ловушка. Тюрьма, кандалы, приговор на всех заборах. А, черт, плевать! Зато пожмем царевне руку».

– Возьмите с собой Назара, фотографа, – велела Лиззи. – Пусть сделает несколько снимков.

Лиззи отыскала Назара на Банде – он предлагал прохожим фотографироваться и в качестве образца показывал карточку дамы в белом платье.

Назар приехал в Шанхай месяц назад. Он был родом из Владивостока и служил мальчиком в фотоателье на Светланской улице. Мамка, вокзальная буфетчица, выгнала его из дому, когда нашла в кармане сына папиросы. По недоразумению Назар попал в толпу беженцев, и его занесло на «Монгугай» (один из кораблей адмирала Старка). С тех пор мальчик болтался между небом и землей.

Когда эскадра вышла из Гензана, четыре парохода остались в гавани – под командованием казачьего генерала Глебова. Японцы дали его людям работу – делать железнодорожные насыпи. Через полгода «Охотск», «Монгугай», «Защитник» и «Эльдорадо» последовали за остальными, но власти Шанхая категорически запретили казакам высаживаться в городе. Восемьсот пятьдесят мужчин – почти все молодые, несемейные, вооруженные, – куда их девать? Пароходы стояли напротив крепости Усун – без топлива и продовольствия; и точно так же, как Клим, Назар сбежал в город на китайской джонке.

У него не было ни друзей, ни родных. Языков он не знал. Все богатство – потрепанный фотографический аппарат.

– Как же ты снимал прохожих на Банде, если у тебя ни магния, ни реактивов? – удивился Клим.

Мальчик обиделся:

– Что ты пристал, как акула империализма? Они сами виноватые: нет чтобы побольше заплатить человеку…

Назар брал доллар, обещал принести снимки на следующий день и не приносил, а задаток проедал в столовой «Наяда», где «скатерти такие, как дамская юбка с кружевами». Жизнь мальчика протекала в поиске денег и спасения от разгневанных клиентов.

Каким-то образом Назар сумел объясниться с Лиззи, и она дала ему шанс проявить себя. К великому удивлению Клима, мальчик оказался весьма неплохим фотографом.

В девять Назар вместе с аппаратом и треногой был у «Дома надежды». Шляпа-канотье, куцый пиджачишко, китайские сандалии на босу ногу.

– А куда мы едем? – спросил Назар, втискиваясь вслед за Климом в переполненный трамвай. – К женщине? А какая она из себя? Я страсть как обожаю хорошеньких. А если ты уродина или хромая какая-нибудь – это нет, ко мне такая и не подходи…

Климу хотелось думать о Нине, но фотоаппарат больно тыкался ему в спину, а сзади звучал надрывный голос:

– Бывший российский консул – немец и жид: Гроссе его фамилия! Китайцы попросили его из здания консульства, так он сдал им все, включая портреты августейших особ. А у самого касса прикарманена – сто шестьдесят тыщ золотых рублев, может, с копейками. Мы тут в нужде и отчаянии ходим, а он что? Отослал деньги во Францию – каким-то князьям! Может, они и не великие вовсе? Может, дрянь какая-то со Змеинки?

Назар тщательно следил за политической жизнью русской эмиграции и изводил Клима подробностями: какие собрания проводились и что на них постановили.

Китаец в форме трамвайной компании потребовал у Назара билет.

– Что ты пристал ко мне, чурка узкоглазая? – орал мальчик. – И что – что ты контролер? Я, может, тоже контролер – поважнее вашего!

Клим извинился перед китайцем.

– Я тебе деньги на билет дал, ты куда их дел? – тихим голосом спросил он Назара.

Тот вытаращил честные глаза:

– Это он украл! – И ткнул пальцем куда-то в толпу.

– Назар, ты дурак?

– Я?! Да я…

– Выходи из трамвая.

– Ничего себе окрестности! – присвистнул Назар, когда они подошли к Нининому дому. – Значит, наша ля фам тут живет? Да она, поди, с нами и разговаривать не будет – у ней, чай, гонор комендантский. Еще собак спустит.

Клим не слушал его. Дверь открыла горничная.

– Мать честная! – восторгался Назар. – Живут же люди! Лестница-то, поди, из гранитного мрамору, не иначе. А ковер…

– Обувной рожок – на место, – цыкнул на него Клим. – Не смей воровать!

Он волновался так, что его знобило. Нина всегда хотела такой дом: с белыми занавесками-парусами, тянущимися в окна, с едва уловимым запахом камина, который разжигают не для тепла, а для того, чтобы сидеть перед ним с книжкой.

– Прошу пройти, – сказала горничная, доложив хозяйке о прибытии гостей.

– Они тут прям дрессированные! – с уважением сказал Назар.

Нина вышла из комнаты – в голубом платье с белым воротничком. Слегка запнулась за край ковра, потеряла туфлю и тут же снова надела. Клим напрягся – запоминал ее всю, пока она радостная и светлая.

– Ну, здравствуй… – сказала. – О, да ты не один!

Клим не мог допустить, чтобы Назар все испортил.

– Это фотограф, – быстро заговорил он по-английски (специально, чтобы мальчик ничего не понял). – Отошли его в людскую или куда-нибудь.

Нина кивнула:

– Хорошо.

Клим хотел быть свободным и деловым, и вот, пожалуйста: с порога потребовал интимности.

Назара отправили в кухню.

– А фотографировать когда? – спросил он.

– После! – ответили хором. Переглянулись, смутились, сделали вид, что ничего не произошло.

Завтракали на террасе. Остроконечная тень кипариса тянулась через весь стол и указывала на Нину, как стрелка компаса. Она сидела в плетеном кресле, горничная подложила ей под спину мягкий валик. Нина чуть-чуть располнела, но выглядела красавицей. Из нового – слишком часто пожимала плечами, раньше так не делала.

– Как ты живешь? – спросила.

– Работаю в журнале.

– Курьером?

– Главным редактором. Ну и писателем на все случаи жизни.

– Вот как?

Нина – душиста, кудрява, румяна – смотрела с безопасного расстояния, отгороженная от Клима столом и вежливостью. Он болтал о заседаниях редакции, о статьях и интервью. Опять скользил по мокрой глине к пропасти: пытался увлечь, удивить, приковать к себе. Не нужно ей все это…

Клим пресекся, отвел глаза:

– Ладно, давай к делу.

Быстро задал вопросы, сочиненные миссис Уайер. Нина ответила: стерильная полуправда о себе, где лишнее выдавалось за главное.

Клим позвал фотографа.

– Ваше сиятельство, извольте головку вбок, – хлопотал Назар. – Внимание! Сейчас вылетит птичка!

Распрощались сухо.

– Ну что ж, рада, что у тебя все хорошо, – сказала Нина.

Клим пожал ей руку и вдруг понял: Нина беременна – месяц четвертый-пятый.

Вышел на крыльцо, направился к воротам. Назар семенил рядом.

– Ты видал ейные бусы? Небось не на рынке куплены… Магазин «Кун и компания», а то бери выше. Я как поглядел на эту мадам, у меня сразу трепетание в горле сделалось. Я вообще к изящным манерам очень неравнодушный. Влюблюсь в нее, честно-благородное слово!

– Заткнись! – рявкнул Клим.

С мая, с той встречи под Линьчэном, прошло пять месяцев. Возможно ли?

– А что сразу «заткнись»? – ворчал Назар. – Если женщины русских мужчин не признают, нам и любить их нельзя? Им, конечно, паспорт подавай – американский или еще какой. А без паспорта на тебя никто не посмотрит…

– Я забыл кое-что, – сказал Клим и быстро направился к дому.

Дверь открыла Нина – будто ждала, что он вернется.

– В чем дело?

Клим не сразу нашел слова.

– Кто отец? – спросил грубо.

На лице ее – непонятная, непроницаемая улыбка.

– Ты.

– Точно?

Она рассмеялась:

– Варианта два: либо ты, либо Святой Дух.

– Нина… – Рванулся обнять, передумал – стоял, не зная, как быть.

– Иди домой, – сказала она.