4
Когда Бинбин исполнилось четыре года, мать сказала:
– Пора тебе становиться взрослой.
С утра в женской половине началась суета, как перед праздником. Служанки смотрели на Бинбин, улыбаясь.
– Она будет знаменитой красавицей, – говорили они. – Выйдет замуж за достойного человека с большими деньгами и прекрасным лицом и родит множество сыновей – продолжателей рода.
Бинбин сидела на камне у пруда и бросала пучеглазым карпам остатки рисового пирожка. Кормилица заслоняла ее от солнца – чтобы белые щечки не стали похожи на бурую крестьянскую шкуру.
– Пора, – сказала мать, появившись в дверях.
– Почему темно? – спросила Бинбин, когда кормилица ввела ее в дом. Все окна были занавешаны.
– Так надо.
Бинбин привели в комнату, где собралось много женщин – мать, родственницы, прислуга. Ей расчесали волосы и, посадив на высокий стол, сняли башмачки. Какая-то тетя – Бинбин ее не знала – принялась гладить и мять ее ступни. Бинбин смеялась от щекотки.
Мать наблюдала за ней. Руки ее были сложены на красивом толстом животе. Она опять сказала:
– Пора.
Тетя резко согнула ступню так, что все пальчики, кроме большого, оказались притянуты вниз, к самой пятке, и ловко перевязала их длинной лентой.
– Не надо! – орала Бинбин от боли. – Пустите меня! Пустите!
Сильные руки держали ее, распластанную, на столе.
– Мама! Спаси! Мамочка!
Мать смотрела и улыбалась:
– Нужно потерпеть, иначе тебя никто не возьмет замуж. Давайте другую ногу.
– Папа-а-а!
Тетя схватила вторую ступню. Двери распахнулись. Отец – весь красный, в раскрытом на груди халате – ворвался в комнату:
– Прекратить!
Толкнул тетю, вырвал Бинбин из страшных рук.
– Папа! Забери! Забери меня!!!
Женщины визжали и выли, пока отец срывал со ступни Бинбин длинный бинт. Он швырнул его в лицо матери:
– Дикари!
Отец забрал Бинбин на свою половину и долго носил на руках, укачивал и шепотом рассказывал о Нефритовом императоре, который победил могущественных демонов и стал правителем Неба и Земли.
Ночью мать явилась к отцу:
– Ты погубишь свою дочь! Если не перебинтовать ноги сейчас, будет поздно: она всю жизнь будет ходить на толстых, плоских, уродливых лапах, похожих на черепашьи!
Отец показал на ее крошечные «золотые лилии», на палку, без которой она не могла и шагу ступить:
– Неужели ты хочешь для Бинбин такой же судьбы?
– А какой судьбы хочешь для нее ты? Она станет позором семьи! Она будет изгоем!
Мать оказалась права. Свахе пришлось заплатить двойную цену, чтобы та согласилась заняться поиском жениха для несчастной большеногой девушки. Бинбин помнила, как она сокрушалась:
– Такое лицо, такое белое тело и такой страшный изъян в ногах!
Мать слушала ее, морщась от стыда. Бинбин была побегом, который не принесет плодов.
– Гнид нет, – сказала сваха, порывшись в волосах Бинбин. – Открой, детка, рот. Так, зубы чистые. Встань! Груди маленькие и упругие – не разрастутся, как коровье вымя. Дай мне руки.
Сваха долго разглядывала ладони Бинбин.
– Что? Что там сказано? – волновалась мать.
Сваха тяжело вздохнула:
– Трудно выдать такую девицу замуж. Слишком много инь: у нее не будет сыновей. Но мы посмотрим: возможно, какой-нибудь почтенный господин, у которого уже есть сыновья, захочет взять ее за миловидность.
– Будь проклят день, когда я тебя родила! – сказала мать Бинбин, когда они сели в паланкин.
От отца Бинбин знала, что в древние времена в Китае не бинтовали женщинам ноги. В древние времена женщины совершали славные подвиги, как Хуа Мулан,[49] чью фамилию Бинбин взяла себе псевдонимом. Она читала книги: в других странах девушка могла сама выбрать себе мужа; если она была умна, ее уважали; у нее могло быть иное предназначение, кроме рождения сыновей.
Когда-то Бинбин ненавидела свои большие ступни – из-за них мать разочаровалась в ней. Она готова была сносить боль, даже пыталась сама прибинтовать пальцы к ступне, чтобы сделать «золотые лилии». Слишком поздно – ступня уже не гнулась.
Пастор из школы Святой Марии сказал, что любовь человека невозможно заслужить, если он не готов впустить ее в свою душу. Но любовь Бога – совсем иное дело: Его сердце всегда открыто, и Он любит всех Своих детей, будь они китайцы или белые, с большими ногами или с «золотыми лилиями».
– Соблюдение обычая не всегда есть благо, – проповедовал пастор. – Иные обычаи преисполнены жестокости, и задача христианина – исправлять их, утешать страждущих, просвещать невежественных и взывать к справедливости.
Бинбин не стала христианкой, но слова пастора об исправлении жестоких обычаев запали ей в душу. До выхода своего фильма Бинбин была уверена, что история простой девушки не может быть интересна: у всех дома такое кино. Но в синематографе люди смотрели на героев и узнавали в них себя. Те, кто никогда никому не сочувствовал, никогда никого не жалел, вдруг начинали понимать, каково это – быть вещью с живым сердцем. Люди плакали навзрыд, хлопали в ладоши и выходили из зала с просветленными лицами.
– Жестокость – это неумение поставить себя на место другого человека, – говорила Бинбин на литературных собраниях. – Из века в век нас учили соблюдать традиции, но не учили понимать чужую боль. А без этого не может быть улучшения нравов. Искусство – это единственное, что может заставить тирана посмотреть на мир глазами жертвы, посмотреть – и усомниться в своей правоте.
Новый фильм Бинбин хотела снять сама – о девушке, в детстве просватанной за парня из другой деревни. Он умер, и его родители потребовали, чтобы им отдали невесту. Девушку обвенчали с поминальной дощечкой, на которой было написано имя покойного. До конца дней она должна была оставаться вдовой человека, которого никогда не видела.
Нужны были деньги. Бинбин просила в долг у всех знакомых, но кино – дело ненадежное: сегодня картина пошла, завтра провалилась. Владельцы синематографов не любили китайские фильмы. Голливуд – вот их источник дохода, а если первый фильм Бинбин принес прибыль, это ничего не значит – может, повезло.
Нина Купина, белая женщина, была похожа на демона; в детстве кормилица пугала Бинбин светлоглазыми духами с волосами, закручивающимися, как змеи. Верить Нине было нельзя, но у белых людей всегда имелись деньги, к тому же идея печатать календари с красивыми девушками показалась Бинбин интересной. Цветной календарь-плакат – единственное украшение в доме бедняка, а сколько этих бедняков в Шанхае?
Художник Го сказал Бинбин, что десять лет назад кто-то пытался продавать календари с китайскими девушками, нарисованными на европейский лад, но дело не пошло. Покупателям было стыдно даже смотреть в их сторону. Он не верил в затею Нины Купиной.
– Времена меняются, – не соглашалась Бинбин. – На премьеру моего фильма людей заманивали без денег – в жару обещали полотенца, смоченные в ведре со льдом. И даже когда в «Шен бао»[50] написали хвалебную рецензию, первую катушку все равно крутили бесплатно, а билеты продавали уже тем, кто хотел досмотреть фильм до конца. Правда, хотел весь зал. У нас не было репутации – никто до нас не делал ничего подобного. Но мы попробовали – и добились успеха.
Нина Купина сняла под мастерскую небольшой дом с пристройкой – там она собиралась хранить отпечатанные календари. Бинбин привела своих подруг – таких же бедных актрис, как она сама. Вместе с Ниной они придумывали, во что их одеть и как накрасить.
Портрет Бинбин писал Го. Когда-то он рисовал миниатюры на крышках ларцов, но они продавались плохо: работа дорогая, ларцы – вещь не особо нужная. Го перешел на рекламные листовки для жемчужного крема и портреты знатных господ, желающих обставить комнаты на европейский лад. Но дела снова не заладились: он связался с проституткой из «Дома волшебных мечтаний», заведения с клопами и дурной славой. Пошли слухи о его непорядочности, со службы его погнали, и богатые заказчики отказали ему от дома. С голодухи Го брался за любую работу – от этикеток к поддельному аспирину до вывесок брадобреев – и вскоре дошел до того, что продался иезуитам.
Нина Купина не переставала восхищаться им:
– Как надо любить европейских художников, чтобы самому выучиться так рисовать!
Бинбин переводила Го комплименты хозяйки.
– Передай ей, что я люблю только мертвых европейских художников, – ворчал он. Го сочувствовал партии Гоминьдан и ненавидел оккупантов-иностранцев. После работы он ездил в Чжабэй, где в заводском подвале собиралась молодежь, чтобы учиться у одного монаха древнему боевому искусству ушу.