Потеряв связь с тобой даже в Сети, я потерял связь с радостью этого мира. Гордость связала нам руки, ботинками растоптав сим-карты. Уж прости, если ты не согласна, но я вижу всё именно так. Уже второй раз, второй год я приношу письмо на эту могилу, в надежде, что застану тебя здесь. Ты ведь собиралась когда-то навестить Северную столицу. Я приношу его с вечера предыдущего дня, спустя сутки забираю. Работа не даёт мне ждать тебя здесь целый день, да я уже и не тот отчаявшийся псих, что был раньше. И, я должен извиниться за своё поведение в прошлом.

Раньше наши отношения напоминали собаку и Павлова. Я привык получать сахар после звонка, и слыша звук приходящего сообщения трясу хвостом, но не получал лакомства, только звонок. Только письмо. Я приносил палку, подбегал всё ближе к тебе, даже видел сахар на руке, но взять без позволения не мог. Не умел, не дотягивался. Оттого и злился. Как самая умная собака в мире, я понимал, что у тебя могут быть неотложные дела или сломана рука, которой ты должна была меня кормить, но я всё же был собакой: и от инстинктов мне некуда было деться. Для меня твой день – это возможность дать мне сахар: взять билет и приехать, 365 кусков в год. И, по большому счёту, мне было плевать, почему ты не даёшь мне сладкого, оно мне просто нужно. За это своё непонимание я и прошу прощения.

Прошу прощения за свои слова. Я обвинял тебя в трусости, но по-настоящему боялся я сам. Боялся, что спустя четыре года ожидания, я так и не смогу дотронуться до тебя рукой. Я так хотел тобой обладать, что забыл о том, что такое жизнь. Жизнь, она как танец без касания, руками ты никогда не касаешься того, что хочешь. Всё происходит после последних па, до которых я тебя не довёл. Я – мужчина, и в танце должен вести, а не тащить за собой. Это не сельская дискотека с сеновалом.

Сейчас я стал совсем другим. Я устал ждать жизни и пытаюсь жить сам, без тебя, прелестнейшая мира сего. Работа, коллеги-приятели, дом. Скорее, как дань почтения тому, что было, я раз в год приношу сюда это письмо. Дань уважения. Надежды во мне нет уже давно.

Я до сих пор помню письма, которые писал тебе, почти дословно.


… Наверное, я люблю тебя. Наверное, ты любишь меня. Скорей всего, мы оба говорим эти слова без слёз, а это повод засомневаться. Я не знаю, как сочетать немецкий и английский, не знаю ничего о живописи или как там называются твои рисунки. Ты ничего не знаешь о литературе, стихах. Музыка – единственное, что нас связывает, и будь мы музыкантами, я бы уже давно разорвал на тебе футболку…


Это было красиво. Мне нравилось мечтать, и быть для кого-то недосягаемой мечтою. Но из любой мечты вырастаешь, и она растворяется в воздухе, будто её и не было, а в тебе остаётся пустота от этой мечты, и тоска, давящая на рёбра. Когда-то я мнил себя богом, хотел научиться играть на барабанах, освоить три языка, не спать ночами, а танцевать с красивой девушкой в парке под Луной под самые нежные в мире песни. Я не одну тысячу раз представлял, как ночью мы перелезем через забор Таврического сада, и растворимся в танце у пруда под George Michael. Но с еле бьющимся сердцем в руке я остаюсь на скамье у воды, кладу его обратно в рюкзак и ухожу в повседневность.

Я пишу это не для того, чтобы вернуть тебя, любимая, не для того, чтобы разжалобить. Когда-то ради тебя я забыл сотни хороших людей, прошёл мимо тысячи блестящих глаз, зачерпывая сапогами тину сомнений, приблизился к тебе вплотную, и абсолютно не представлял, что ты должна была сделать, чтобы я ушёл. Тогда ты просто не шагнула навстречу, и я наблюдал, как все мои козыри высыпались от рукавов, как крепкий высокий дом превратился в рассыпанную колоду. Больше я не повторю такой ошибки.

Если ты вдруг окажешься в этом городе, вдруг заметишь и прочтёшь это письмо, позвони мне. Я оставлю номер ниже. Я просто хочу увидеть тебя вживую. Не то, как ты изменилась, а как ты выглядела всегда. Как старые друзья мы можем просто выпить кофе в каком-нибудь кафе, и поболтать о чём-нибудь ненавязчивом. Надеюсь, это когда-то случится, мой лучший друг.


Номер телефона, место, дата и время встречи.

Пронизанный чувственностью смерти, с пронизанными нежностью листами, я сидел на скамейке у могилы Михаила Горшенёва, и слёзы больше не текли из моих глаз. Потрясённый прочтённым, я не оглядывался, не осматривался по сторонам, боясь быть уличённым. Деревянными, как мрамор, руками, я сложил листы по изогнутым линиям, и положил обратно между цветов. Поправил, чтобы была видна надпись «Бесконечно далёкой», и взглянул ещё раз на рисунок Миши на мраморе. В гладком, отполированном камне я увидел своё увядшее, словно цветок, лицо. Отражение было таким смутным, я щёки настолько выбрито-впалыми, что я не мог различить ничего, кроме этого лица.

Встав со скамьи, я побрёл прочь от этого места. Оно заставило меня слишком сильно расчувствоваться. Любовь, смерть. Я не знал, сталкивался ли с этими чувствами в последние годы. Письмо казалось очень далёким от моей жизни, но крепко засело в голове. Выходя с кладбища, я увидел идущую навстречу девушку, молодую и красивую, и всю дорогу до дома думал: а вдруг это была она, бесконечно далёкая? И если это была она, то найденное письмо – это знак свыше? И зачем и почему именно я обнаружил его?

Почему я?

Этот вопрос стал вторым, неразрешимой загадкой повисшим в моей голове.



Она велела мне подождать, пока разогреет ужин, сварила мне какао, и, сунув кружку в руку, отправила в зал на диван. Это было бы мило и очень приятно, если бы не было такой рутиной. Работа теряет интерес, ответственность становится пунктом в повестке жизни. Уют становится нормой жизни. Любовь становится приятным времяпрепровождением. Дом, не лишённый тепла, только жара, в виде убирающейся и готовящей жены, сытная еда от которой тянет в дремоту. И если повернуться, лёжа на кровати, то будет за что обнять. И если развернуться в другую сторону, найдётся тот, кто обнимет тебя. Вот только, лёжа на набитом животе, невероятно тяжело уснуть. Порой, до тошноты гадко слышать, как всё будет хорошо, из обветренных губ.