Я смотрел на её бледное, сосредоточенное лицо, и трудно было понять что-то по её тёмно-зелёным глазам. В конце концов, она вернула мне текст и сказала, что это «неплохо». После такого я не мог её отпустить, чёрт подери!


И вот с той минуты всё и началось... Мне кажется, что это «всё» стало для меня отправной точкой. Мы сидели в моей комнате, она — на правой половине койки, я — на левой, и несколько часов только и говорили, что о музыке. Спятить можно, но она призналась, что слушала наш последний альбом, и ей понравилось!


«Предыдущий альбом — это противоречие. Почти в каждой песне я услышала зов, словно ты умоляешь кого-то помочь найти себя, и потом ты отвергаешь саму эту идею. Идею любви, наверное. Потому что нельзя быть найденным и любимым, когда ты умеешь только просить. Призыв о помощи — этого недостаточно» .


Её слова засели в моей голове. Ни один из обзорщиков так не описывал наш последний альбом, как это сделала она.

Я спросил, что мне нужно теперь. Потому что я так и не был найден, и, как оказалось, не был любим. Дэни просто пожала плечами и сказала: «пиши о том, что знаешь».

Что ж, мне было, о чём написать.


2 декабря, утро


Мне стал сниться один и тот же сон: большой, старый дом среди холмов, в сумерках под оранжевым небом, и я иду к нему, и я абсолютно здоров. Этот дом сияет, его яркий свет манит, пульсирует, и я чувствую, что, достигнув его, получу то, что ищу. Но я просыпаюсь раньше, чем открываю дверь. Я не решился рассказать об этом ни матери, ни Дэни. Это было бы глупо... Так же глупо, как вести этот грёбанный дневник!!!


2 декабря, ночь


Кое-что случилось сегодня. Нечто такое, после чего я не смогу как и раньше смотреть на неё, на Дэни. А как я раньше смотрел на девушку, которую совсем не знал? Один раз потрогал за грудь, и что? Я столько сисек перелапал со своих восемнадцати лет, что и не вспомнить. В общем...


Я привык, что она спокойно раздевает меня. Она, кажется, тоже. Однако кому-то может показаться, что, совсем ещё юная девица, раздевающая двадцатисемилетнего мужика — это нечто нездоровое, неправильное. У меня таких мыслей не возникало, она просто помогала мне. Но сегодня я не принимал никаких лекарств, мои мысли были ясными, я прекрасно соображал... Я понял, что мог бы раздеться сам, но не остановил её. Почему? Не знаю.


Я просто стоял, держась за стену, пока Дэни снимала с меня штаны, потом рубашку. Когда я повернулся к ней, посмотрел на неё... я почувствовал такой дикий прилив сил, такую сильную жажду и дрожь, что теперь не могу сравнить это чувство ни с чем из жизни до пожара. Я любил Энни, и с ней у меня был самый лучший секс, на котором, впрочем, и были основаны наши шаткие отношения... Но это никогда не было настолько дико, настолько пошло, бешено... В тот момент мне показалось, что у меня сердце из груди выскочит!


А она словно и не заметила! Я не поверю никогда, никогда! Нельзя было не заметить, как я смотрел на неё, как я дышал, как я дрожал, стоило её рукам прикоснуться к моей коже... Срань Господня, она не могла не заметить мой грёбанный член, потому что такую эрекцию ничем не скроешь... Я и не собирался, что б её! Если бы Дэни смутилась, это была бы исключительно её проблема.


Такое ощущение, что она просто проигнорировала меня. Меня и мой стояк. Сейчас я не могу с уверенностью сказать, что это меня задело, хотя осознание того, что я не превратился в импотента, несомненно, радует. Психолог как-то раз намекнул, что после подобной трагедии, ещё и учитывая моё состояние, я просто могу распрощаться с половой жизнью... Если у меня встал на собственную сиделку, это ведь не плохо? То есть, она не уродина, она молодая, но абсолютно несексуальная. Что же тогда случилось?


Я залез в ванну, а она старалась как можно меньше смотреть на меня. Лично мне это не помогло. Потому что она всё ещё прикасалась ко мне... Я попросил её оставить меня минут на десять. Дэни кивнула и вышла, не закрыв за собой дверь. Потом я вдруг вспомнил, как она подглядывала за мной, пока я дрочил как идиот, но тогда это было долго и практически бесполезно... А в ванной от одной мысли, что она увидела меня таким, мне хотелось делать вещи, которые я бы себе никогда не позволил.


У меня была девушка, и я пытался любить её. Теперь я не могу не думать о ней без мысли о предательстве. Но, блять, я не хочу, чтобы с этих пор меня удовлетворяла только собственная рука.


4 декабря


Я проигрывал третью песню, которую именовал как «Perfect Life», подбирая аккорды, пока Дэни мыла посуду и сновала туда-сюда по кухне. В какой-то момент я заметил, что она подпевает, очень тихо, но всё-таки повторяет за мной. Я спросил, не поёт ли она сама и не пела ли когда-то. Конечно, это было сказано в шутку. Дэни ответила, что от её пения в школе все вешались, а я просто решил проверить. Она согласилась только тогда, когда я взял её на слабо.


Она уселась за стол напротив меня и спросила, знаю ли я «Bushes and Briars» [3]. Чёрт, в каком веке жила эта девица? Но, конечно, я знал эту песню. Грех было не знать хотя бы слов.

Я начал играть, а она — петь, но она начала не с тех слов, что я знал. Однако, как-то подстроился под неё и доиграл до конца.


«Ведь они настолько глупые,

Эти женщины верят мужчинам.

И теперь только зелёная могила ждёт меня,

Ведь я не могу любить того мужчину... »


Откровенно говоря, поёт она действительно не очень. У неё сильный голос, но она не слышит музыку и торопится. Я сказал ей об этом в шутливой манере, не желая обидеть. Она лишь пожала плечами — этот её безразличный жест — и сказала, что ей всё равно.


5 декабря, ночь


Я сижу за столом в своей комнате (именно в СВОЕЙ комнате, а не в той унылой больничной палате) и смотрю на спящую на моей постели Дэни. Забавно, что она первая девушка за шесть лет, которая спит на моей кровати. В последний раз это была Диана Молл, моя бывшая одноклассница, с которой мы случайно встретились и провели ночь в этой самой комнате на мой двадцать первый день рождения.


Сегодня был странный день, начавшийся, впрочем, как обычно. И, хотя в ванной у меня опять встал, и Дэни снова сделала вид, что ничего не заметила, всё было неплохо... Мы даже пели вместе после обеда, и она оценила те четыре песни, которые я приготовил для шоу.

Ближе к вечеру ей кто-то позвонил, и я с кухни прекрасно слышал, как она начинала повышать голос, а затем и вовсе перешла на крик. Последней её фразой было: «Ты сломала нам жизнь». Потом случилось совсем невероятное. Я пришёл в гостиную и увидел, что она сидит на диване и плачет. Беззвучно, не хныча или всхлипывая. Её худые плечи то и дело вздрагивали, а руки, которыми она закрыла лицо, дрожали.


Я не умел утешать, если Энни когда-то и плакала, она посылала меня на хрен, и я сваливал. А теперь я стоял перед Дэни, как идиот, и глазел на неё, не понимая, что я должен делать. Я снова ушёл.

Вернулся я через час или полтора, а она спала, свесив ноги с дивана. Я приблизился к ней и, чёрт знает сколько времени, смотрел на неё. У неё лицо школьницы, а не молодой женщины. И эти её русые волосы... Мне кажется, длинные локоны сделали бы её старше. Сейчас я понимаю, почему не посчитал её сексуальной, ибо любую девушку я так и не иначе рассматривал в качестве объекта, который можно было бы затащить в постель и трахнуть. (Да, я был засранцем, но Энни никогда не изменял. Не надо об этом забывать).


Дэни походила на тех ребят, которые с утра до ночи носились по дворам и дразнили прохожих; на шпану, которая курила траву где-нибудь под мостом, пролегающем через Камберлэнд. И в то же время я не мог представить её с ними, не знаю, почему. Я никогда не был склонен к девочкам помладше, вот и не отнёсся к Дэни как к женщине.

Я помню, как она засмеялась, когда я предположил, что у неё есть бойфренд. Она лесби? Нет, я даже думать об этом не хочу.


Мне было не по себе, что я не сумел её утешить, и теперь она спала в таком неудобном положении. Решив перенести её в спальню, я не подумал, что мне будет тяжело или больно. Но она оказалась достаточно лёгкой, чтобы я не растянул мышцы до критического состояния.