Аборигенки, как порой называли их Хелен и Мерри, подняли жуткую суету. Хайди Крумринд, самая аборигеновая аборигенка, подслушала телефонный разговор Мерри с отцом. Затем, бегая с выпученными глазами и идиотской улыбкой по всей школе, раззвонила о том, что, как якобы поведала ей Мерри, к ним в школу приезжает сам Мередит Хаусман. Что, собственно говоря, было правдой. Мерри покоробило только упоминание о том, что она сама снизошла до разговора с Хайди.
— А чего еще ждать от этой Крум? — пожала плечами Хелен. — Выкинь ее из головы.
— Ты права, конечно, — вздохнула Мерри. — Но это как комариный укус. Пустяк, казалось бы, но жутко зудит.
— Все равно не обращай внимания, — посоветовала Хелен.
— Попробую, — привычно улыбнулась Мерри.
Внешне она казалась совершенно беззаботной. И вообще трудно было подобрать лучший пример проявления непринужденной уверенности в себе, которую должна была выработать у своих воспитанниц хорошая частная школа, чем Мерри. Живая, сообразительная, прехорошенькая, она привлекала всеобщее внимание — и сознавала это. Впрочем, она была также дочерью Мередита Хаусмана, что вынуждало ее держаться на расстоянии и избегать сближения и дружбы, которые охотно предлагали ей со всех сторон. А чем больше преград воздвигала она между собой и окружающими, тем более привлекательной и таинственной становилась для других воспитанниц. В противоречивом видении подростка известная отстраненность в сочетании с чувством собственного достоинства всегда окружена ореолом маняще-завидной загадочности и вместе с тем — отталкивающего высокомерия.
Предстоящий приезд отца, конечно, сильно взволновал Мерри. Ей уже исполнилось шестнадцать, она перешла в одиннадцатый класс, а с того памятного лета, которое она провела в Швейцарии с Мередитом — и с Карлоттой, — отца она видела лишь дважды. Летние каникулы она проводила в специальном музыкальном лагере в Нью-Гэмпшире, директором которого был друг Сэма Джаггерса, а зимой отдыхала вместе с Фарнэмами в Дарьене или в Палм-Биче. Мерри не слишком огорчалась из-за того, что все эти годы почти не общалась с отцом. Она знала, что Энди, брата Вики Далримпл, например, отправили в частную школу уже с четырех лет, тогда как сами Далримплы укатили в Индию. И Энди вообще не видел своих родителей до шестнадцати лет. Вики рассказала, что, когда Далримплы всем семейством нагрянули в школу Энди, он выбежал навстречу и с криком «Мамочка! Папочка!» бросился к своим тете и дяде, поочередно обнимая их. Потом ему очень мягко объяснили, что он ошибся и что папа и мама стоят рядом.
Впрочем, им с отцом будет несложно узнать друг друга, подумала Мерри. Хотя со времени, прошедшего после их последней встречи, утекло много воды, и она изменилась. И даже очень сильно. Изводя себя жесткой, даже фанатичной диетой, Мерри избавилась от лишнего веса и стала стройной, как тростинка. Ну точь-в-точь — сильфида. Она также подросла на дюйм или два, и фигура ее приобрела особую неуловимую грацию, присущую лучшим манекенщицам. Черты ее лица при этом вновь сделались более четкими и тонко очерченными, и сходство с Мередитом снова стало разительным.
Вот почему Мерри вовсе не опасалась, что они с отцом могут не узнать друг друга. Волновал ее только самый миг предстоящей встречи. Она боялась бурного выплеска чувств. Лучше, чтобы встреча была легкой, естественной и непринужденной, как у аборигенок с их родителями — трудолюбивыми и усердными фармацевтами, адвокатами, представителями среднего управленческого звена крупных корпораций. Мерри даже немного завидовала простоте этих встреч, сдержанным приветствиям и небрежным поцелуям. Как будто девочки расставались с родителями всего на какой-то месяц или что-то в этом роде.
Поэтому Мерри не стала дожидаться приезда отца в главном вестибюле и не пыталась высматривать его из эркера, выходящего на подъездную аллею. Вместо этого она уединилась в своей комнате, делая вид, что читает, и дожидаясь, когда отчаянный вопль какой-нибудь из аборигенок известит о его приезде.
В конце концов, все получилось не так уж и страшно.
Пришла Далримпл и сказала, что Мередит Хаусман уже внизу, а Вики была хорошо воспитана и умела сдерживать излишние чувства. Внизу, конечно, кучками роились воспитанницы, старательно делавшие вид, что собрались вовсе не для того, чтобы поглазеть на знаменитость, но Мерри было все равно. Ведь это ее отец. Увидев Мерри, Мередит воскликнул:
— Мерри! О, Мерри, как ты очаровательна!
И простер к ней руки. Мерри бросилась к нему, и они обнялись, и Мерри было совершенно наплевать, что подумают остальные. Это было настолько прекрасно, настолько восхитительно, что никто и ничто не сумели бы испортить Мерри этот миг волшебства, даже расширенные глаза Крум и всех аборигенок, вместе взятых, которые, позабыв о всяких приличиях, уже в открытую пялились на встречу самой необыкновенной школьницы со сверхнеобыкновенным отцом. Это было настолько изумительно, что ничто на свете сейчас не помешало бы Мерри испытать это счастье. И Мередит был великолепен. Он сжал Мерри в объятиях, поцеловал в лоб, а потом обвел глазами всех одуревших от восторга зрительниц, улыбнулся, помахал им и предложил Мерри согнутую в локте руку. Мерри взяла его под руку, и они вышли из здания в сад, раскрашенный в закатные тона.
В сад Марвелла, как официально называли его в школе, или в сады Марвина, как говорили воспитанницы. Свое название сад получил в честь стихотворения Эндрью Марвелла,[13] которое школьницам предписывалось заучивать наизусть, чтобы удостоиться чести прогуливаться по дорожкам и аллеям меж ухоженных клумб и газонов.
Вблизи замшелого фонтана
Иль возле старого платана
Оставит плоть мою душа,
Под полог лиственный спеша;
Встряхнет сребристыми крылами,
Споет, уже не здесь, не с нами,
И будет радужно-пестро
Лучиться каждое перо.[14]
— Что ж, не столь уж и неуместно для школьного сада, — заметил Мередит.
— Дальше тебе понравится еще больше, — сказала Мерри. — Вот послушай:
Не стыдно ли так размечтаться?
Но нам, увы, нельзя остаться
Ни с чем, ни с кем наедине —
Сюда пришли, что делать мне!
Да, нам до часу
От любопытных глаз нет спасу;
Безлюдный и пустынный край
Для нас недостижим, как рай.
— Я понимаю, что ты имеешь в виду, — произнес Мередит. — Но расскажи мне о себе.
— А что рассказывать? Все идет как положено. Посмотри на школу. Посмотри на меня. Теперь сложи все вместе и сделай вывод. По-моему, у меня все удачно. Отметки, во всяком случае, хорошие, да и несколько подружек есть.
— Хорошо, — кивнул Мередит. — Я очень рад.
Он остановился, чтобы полюбоваться на розовый куст, на котором расцвело несколько запоздалых цветков; розы казались особенно прекрасными, нежными и трогательно-бренными, поскольку стояла осень и их ждало скорое увядание. Увы, этим цветам недолго оставалось радовать глаз.
Мерри хотелось задать отцу множество вопросов, но она не решалась. Ужасно несправедливо, конечно, но она продолжала перебирать в голове вопросы, но потом отметала их, поскольку это были как раз такие вопросы, которые задали бы аборигенки — если бы осмелились, конечно. Словно Мерри не гуляла по саду под руку с отцом, но смотрела на себя со стороны, придирчиво оценивая каждый жест и каждое произнесенное слово.
— Как прошли съемки? — спросила Мерри.
Нет, совсем не то. Вопрос, правда, был вполне сдержанный, в меру любопытный и не слишком личный, но все же это был такой вопрос, который задал бы любой журналист, любой репортер, берущий интервью.
— Нормально, — ответил Мередит. — Лучше, чем можно было ожидать. Местами фильм скучноват, но смотрится красиво. Как картина. Скорее всего, это зависит от ширины экрана. Создается впечатление величественности, даже монументальности.
— Я… я не то имела в виду, — призналась Мерри. — Я хотела узнать, как ты.
— О, вполне нормально. Съемки шли довольно неспешно.
— Я имела в виду твои запои, — вдруг выпалила Мерри.
И тут же отвернулась. Теперь она перегнула палку уже в другую сторону. Невежливо и бесцеремонно. Но Мерри не могла допустить, чтобы эти слабоумные лентяйки наслаждались более чистосердечным и искренним общением со своими родителями, чем она со своим отцом.