Она выдвинула ящик стола, чтобы найти какой-нибудь конверт, — не оставлять же записку на виду у прислуги. Взгляд ее упал на толстенный альбом в кожаном переплете. Мерри хотела открыть его, но альбом оказался заперт на замочек с наборным шифром. Она попыталась открыть его, но, поднеся замочек к уху и прислушиваясь к щелчкам, не смогла сделать то, что с такой необыкновенной легкостью получалось у киногероев. Тогда она взяла со стола нож для разрезания бумаги и, с силой надавив на дужку изящного замочка, сломала его и альбом раскрылся.
Фотографии, которыми были заполнены первые несколько страниц альбома, ничего для нее не значили. Как она и ожидала, на них были запечатлены голые парочки в разных позициях. Женщина, правда, была одна и та же. Мужчины менялись. Однако, начиная со второй трети альбома, пошли фотографии, на которых была снята Клотильда, первая жена Карреры. Перелистав несколько страниц, Мерри наткнулась на фотоснимки Моник. Потом последовала вереница женщин, которых Мерри не знала. Каждая в нескольких позах. И… Мерри остановилась, потом вернулась на пару страниц назад, присмотрелась внимательнее и, запрокинув голову назад, расхохоталась. Да, это Нони, ее мачеха. Но до чего же она нелепо выглядит! Рауль, должно быть, и сохранил этот снимок исключительно из-за его нелепости. Не может же женщина всерьез заниматься любовью одновременно с тремя мужчинами! На глупенькой мордашке Нони застыло идиотски-похотливое выражение. Впрочем, подумала Мерри, это ее обычное выражение. Поразительно потешный снимок!
Она нисколько не удивилась, увидев на последних страницах альбома собственные фотографии. Мерри отрешенно разглядывала их, восхищаясь позами и изяществом линий на одних и недовольная другими. Интимные акты, позы и запечатленные крупным планом гениталии казались ей совершенно безжизненными, холодными, нереальными. Она долго разглядывала фотоснимки, пытаясь преодолеть собственное безразличие. Она смогла почувствовать только жалость, и даже не к Раулю и не к себе, а к этим снимкам — насколько в них была погублена даже та крохотная искорка жизни, которую навечно остановил щелчок затвора фотоаппарата. Она поняла, почему Рауль был вынужден постоянно пополнять свою коллекцию — несчастный тщетно пытался поймать невозможное — преходящие жизненные мгновения, остановить которые не подвластно ни фотопленке, ни чему-либо другому.
Что ж, теперь можно уходить. Она не бежала, нет, а просто уходила. Мерри закрыла альбом, положила на прежнее место и задвинула ящик. Она прекрасно понимала, что навсегда закрыла не только альбомные страницы…
Эпилог
— Тужься, — велела индианка.
— Я стараюсь, — раздраженно сказала Мерри.
— Сильнее.
Мерри закусила край полотенца, которое подсовывала ей женщина, когда схватки усиливались. Она напряглась, выгнув спину. Боль постепенно стихла и отступила. Мерри обессиленно лежала, мокрая, обмякшая.
— Еще не видно? Выгляни из окна и скажи, не появился ли он.
Индеанка подошла к окну посмотреть, не приближается ли черный «форд» Дока Гейнса. Внука старого Дока Гейнса, ветеринара, который пятьдесят четыре года назад принимал роды у матери Мередита Хаусмана.
Мерри лежала на просторной кленовой кровати Мамаши Хаусман в спальне, которая вот уже два года пустовала. Напротив, в кресле, сидела Эллен, бабушка Мерри. Как всегда, она вышивала.
— Больно, — пожаловалась Мерри. — Просто не могу терпеть, когда накатывает.
— Нужно терпеть, — покачала головой Эллен.
— Дыши почаще. Как щенок, — посоветовала индеанка.
— Боль только кажется такой сильной, — сказала Эллен. — Потом сама поймешь, что это ерунда. Настоящая боль еще впереди.
Тамбурный крючок поблескивал в лучах заходящего солнца, которые пробивались через окно. Эллен думала о жизнях, зарождавшихся и заканчивавшихся на этой кровати. Она вспоминала их всех по очереди, живых и ушедших: Мерри, потную и измученную непривычной болью; Мередита, который даже с рождения был лишен тепла этой уютной кровати, а потом навсегда ушел в небытие; Сэма и муки, которые он терпел как незаконнорожденный сын Мамаши Хаусман; Мамашу Хаусман, которая умерла на этой самой кровати, так ни разу и не испытав счастья любви к своему чаду; и наконец, старого Эймоса Хаусмана, которого сама видела лишь однажды, когда была сопливой девчонкой.
Казалось, это тянется бесконечно. А вот теперь — начинается с самого начала.
Мерри истошно закричала. Ее голова беспомощно дергалась на подушке.
— Он уже пошел, — сказала индеанка. — Тужься сильнее!
Мерри резко выгнулась, закусив губу. Индеанка надавила ей на низ живота. Из груди Мерри вырвался пронзительный, звериный вопль.
Ребенок появился на свет.
Индеанка ловко подхватила мокрое, скользкое тельце, перерезала пуповину и передала крохотное красное существо Эллен. Та подняла младенца за пятки и звонко шлепнула по попке, чтобы прочистить ротик и горло.
Еще шлепок, еще, и — младенец тоненько и негодующе запищал. Эллен завернула новорожденного в шаль.
Мерри вздохнула.
Эллен поднесла крохотное существо к самому лицу матери.
Мерри посмотрела и улыбнулась.
— Девочка! — сказала она.
Теперь все начнется заново, подумала она.