— Ты не помолился, — прошептала она.

Тимоти уже не слышал. Она наклонилась, поцеловала ребенка в лоб, несколько мгновений смотрела на его золотистые волосы, светящиеся ореолом над головой в свете лампы, потом выключила ее и тихо вышла из комнаты, оставив дверь чуть приоткрытой.

Комната справа от Тимоти уже была приготовлена для нее, горничная все еще вешала в гардероб платья Кэтрин.

— Мне очень жаль, что я доставила вам лишние хлопоты, — извинилась она перед горничной. — И прямо в первый день.

— Никаких хлопот, мадам, уверяю вас. Мадам Брюлар — экономка — говорила мсье, что вы захотите спать поближе к малышу, но мсье… — она выразительно пожала плечами. — Он любит делать все по-своему. Но кажется, теперь будет уже не так!

— Может быть, он мало знает о маленьких детях. А как вас звать?

— Луиза. Если мадам что-нибудь понадобится, звонок около вашей постели. Налить вам ванну?

— Спасибо, я сама.

Луиза ушла. Кэтрин сняла жакет, провела рукой по аккуратному узлу волос на затылке. Она чувствовала себя такой усталой.

Кэтрин долго мылась, потом надела светло-желтое платье из хлопка. Моясь, вытираясь, припудриваясь и одеваясь, она отвлеклась от тягостных мыслей о будущем. И, только слегка наложив грим и встретившись взглядом со своим отражением в зеркале, она снова почувствовала свое полное одиночество, свою ответственность за Тимоти, у которого, кроме нее, не было никого, кто бы его любил; снова подумала, что ей не к кому обратиться за советом и поддержкой.

Она вдруг задумалась с тюбиком помады в руке, вспоминая о первых днях замужества, которые были такими веселыми и беззаботными. Потом появление Тимоти — и еле ощутимое изменение всей атмосферы. Меньше смеха, больше одиночества — Юарт ездил по всяким состязаниям, которые он комментировал, — и все меньше денег. Когда он вернулся к гонкам, Кэтрин показалось, что это худшее, что может случиться с ней в жизни. А потом его не стало, и она очутилась перед страшным фактом: Тимоти придется расти без отца. Последние два месяца ей казалось, что жизнь кончена. Потом началась переписка с адвокатом, напоминающая сражение, и только тогда она опять обрела энергию. Кем он себя считает, этот Леон Верендер?!

Что ж, теперь она это узнала. Он считал себя абсолютным монархом и решил, что будет формировать характер своего внука по собственному подобию. Глаза Кэтрин гневно блеснули. Только через мой труп, решила она.

Но в семь двадцать по лестнице спускалась спокойная и сдержанная молодая женщина. Уже были сумерки. В холле горело несколько ламп, мягко освещая поверхности столов и пола. Она постояла под аркой, стараясь припомнить, где находится малый салон, и в этот момент открылась главная дверь и вошел мужчина.

Странно, подумала она, встречаю его у дверей сначала снаружи, потом внутри, и до сих пор нас не познакомили.

Сейчас он был в смокинге и двигался как человек, хорошо знакомый с домом. Он пошел через холл, но остановился и поднял склоненную в задумчивости голову, когда увидел ее мягко освещенный силуэт. Стройная, в светло-желтом платье; безупречно уложенные рыжеватые волосы, руки сложены; она как будто была в нерешительности, не зная, которая дверь ведет в салон.

Он поклонился:

— Добрый вечер. Наверное, вы — невестка мсье Верендера? Я Филипп Селье.

— Вы — доктор, как мне сказал мистер Дин?

— Совершенно верно. Вы разрешите проводить вас в салон?

— Даже попрошу. Я там пила чай днем, но не могу вспомнить, куда идти.

Он улыбнулся, блеснув глазами.

Он был очень сдержан, этот француз, и тем не менее у нее возникло неприятное чувство, что он оценил ее и сделал заключение. Она мысленно дала ему лет тридцать семь — сорок и спросила себя: женат ли он? Он открыл перед Кэтрин дверь и пропустил ее в малый салон.

Леон Верендер был уже там: в одной руке стаканчик виски, в другой — проспект какой-то компании. Он бросил проспект на стол и мельком взглянул из-под тяжелых бровей на Кэтрин:

— Я сказал вам: в семь часов, милая.

— Да, я помню, — невозмутимо ответила она, ничего не добавив к этому.

— Ну, вижу, что вы познакомились. Что будете пить?

— Пожалуйста, сухое шерри.

— Филипп, вам как обычно? Надеюсь, из-за нас вам не пришлось отменить встречу?

Он чуть пожал плечами:

— Меня приглашали в казино, но так… не особенно конкретно. Я крайне рад, что я здесь, хотя долго не смогу остаться, как мне ни жаль.

— Ну, ничего. Обедать будем втроем, а к бриджу еще кое-кто приедет. Вы играете в бридж, Кэтрин?

— Нет, мистер Верендер.

— Стоит научиться. Здесь все играют в бридж.

— Меня это не привлекает, но я попробую.

— Очень великодушно с вашей стороны! Вот какова нынче молодежь, Филипп. Если они и соглашаются на ваше разумное предложение, то лишь для того, чтобы не ссориться. Виски хорошее?

— Вполне, мой друг. — Доктор сделал еще глоток, откинулся в кресле и улыбнулся: — У вас прелестная невестка, Леон. Поздравляю.

— Не такая уж и прелестная, когда злится. Гнев — это не для женщин, он их уродует.

— Некоторых женщин — да, — согласился доктор. — Но думаю, это не относится к молодым женщинам с кожей как камелия и чертами лица дрезденской статуэтки. Впрочем, вы уже видели, как сердится ваша невестка, а я нет. И не хочу, — закончил он, слегка поклонившись в сторону Кэтрин.

— «Ваша невестка» — ерунда какая! — Леон Верендер помахал сигарой. — Отныне и навсегда она принадлежит этому дому, и она Кэтрин для всех, кроме прислуги. Вы будете ее доктором, Филипп, — правда, не похоже, чтобы она нуждалась в вас, — но уж она заставит вас попрыгать около ребенка. Раз-то в неделю — обязательно. Погодите, пока его не увидите!

Доктор доброжелательно отметил:

— Я видел ребенка. Он хорошо выглядит.

— Он выглядит маменькиным сынком. Ходит с игрушечным медведем, которого она, наверное, моет и дезинфицирует каждый день.

— А чем вы играли, когда вам было четыре года? — мягко спросила Кэтрин. — Финансовыми отчетами?

Филипп Селье улыбнулся, успокаивающе подняв руку:

— Для ребенка нормально выбрать какую-нибудь игрушку и не расставаться с ней, Леон. Когда придет время, он забудет свои детские привычки. Если мне позволено будет сказать, мадам, вы выглядите слишком юной для матери такого большого ребенка.

— Мне двадцать шесть, и я чувствую себя совершенно по возрасту.

— Вы еще выйдете замуж, — сказал Леон резко. — Если, конечно, не пожелаете обосноваться здесь, в теплом гнездышке, — Голубые глаза опасно блеснули. — Как вам понравились ваши комнаты?

— Они замечательные, — ровно ответила она, — но я перебралась в комнату для гостей рядом с Тимоти.

— Вы… что? — он с бешенством обратился к доктору: — Слышите? Лучшие комнаты в доме, видите ли, ей не годятся!

Пальцы Кэтрин стиснули бокал.

— Пожалуйста, постарайтесь понять, мистер Верендер. Тимоти не был приучен…

— И перестаньте звать меня мистером Верендером! — Леон опустил кулак на ручку кресла. — Любой подумает, что вы все еще считаете себя Кэтрин Харви, или как вас там звали до замужества. У вас та же фамилия, что и у меня, и я не собираюсь позволять вам обращаться со мной в моем доме, как будто эта фамилия для вас ничто!

— Как же я должна обращаться к вам?

Доктор благожелательно вмешался:

— Почему не по-французски, папа? Вам не нравится?

— Я здесь первый день, — ответила Кэтрин, — и боюсь, что папа будет пока застревать у меня в горле.

— Зовите меня Леон, как и все, — возразил тесть. — А завтра вернетесь в те комнаты, что я выбрал для вас.

— Хорошо. Только если вы переведете Тимоти в соседнюю комнату.

— Он останется там, где был.

Бокал в руке Кэтрин опасно наклонился; ей пришлось поставить его на столик, прежде чем заговорить:

— Я думаю, вы просто не понимаете, как мы жили — Тимоти и я. У нас была очень маленькая квартира, и его спаленка располагалась совсем рядом с моей. Он привык чувствовать, что я рядом, за стеной. Он не часто просыпается, но если ему вдруг что-то нужно ночью, он просто зовет меня…

— А вы кидаетесь к нему и выполняете любое желание?

— Не всегда. Иногда просто предлагаю ему повернуться на другой бок и спать. Он так и делает. А здесь у него огромная комната в незнакомом доме. И так много непривычного!