СВОБОДА
Мадам Войланска
Я двадцать шесть раз обошла вокруг дома!
Хлопала в ладоши и пела, и пела!
Но тут мои волосы встали дыбом!
И я не пригладила их!
Я обожала сочинять стихи и никак не могла взять в толк, почему нельзя каждую фразу заключать восклицательным знаком. Сестра Родни Мэри имела обыкновение обводить каждый противным красным кружком и писать: «Пользуйся точками, а не восклицательными знаками».
В школе я наконец заставила себя ставить не больше одного восклицательного знака на абзац, зато в стихах не знала меры. Позже, в старших классах, я обнаружила, что великолепный Уолт Уитмен любил восклицательные знаки не меньше меня. Это — а еще непрестанное удивление окружающим миром, экзальтация и самоотверженное ухаживание за умирающими солдатами — сделало его одним из моих героев.
Тогда я твердо знала, что все истинные представители богемы носят темные очки, иначе Каро не была бы ведущей (и единственной) богемной особой Торнтона. В те времена она их не снимала. Правда, и остальные я-я тоже носили темные очки, особенно с похмелья, по утрам, надевая их даже к воскресной мессе. С Каро, однако, дело обстояло немного хуже, поскольку глаза у нее начинали болеть от самого крошечного солнечного лучика. Несколько лет она не снимала очки даже в постели и в самые пасмурные дни. Жители Торнтона постепенно приходили к заключению, что с Каро что-то неладно, и советовали ей пожить подальше от города. Многие не знали, что все дело в больных глазах, и считали ее заносчивой воображалой, пытающейся подражать кинозвездам.
«Кем это, спрашивается, она себя считает?» — негодовали они. Некоторые наиболее несносные типы — взрослые, если верить Каро, — не стеснялись подходить к ней и беспардонно требовать, чтобы она сняла очки и показала людям свои глаза. Словно Каро нарушала какой-то закон, воспрещающий ношение очков!
Но для меня эти самые очки были признаком высшего класса, и я, в подражание Каро, носила их по ночам, то и дело натыкаясь на мебель и набивая синяки.
Волосы и глаза Тинси были угольно-черными. Едва достигавшая пяти футов, она имела такую же оливковую кожу, как и Каро, и крошечные, почти детские ножки. Они с мамой впервые встретились, когда ей было четыре года, в приемной доктора. Эта история стала легендой в Торнтоне, поскольку речь шла о большом пекановом орехе, который Тинси засунула в нос, дабы проверить, поместится ли. Он действительно поместился, и понадобилось все тончайшее искусство доктора Мотта, чтобы извлечь его. С тех пор орех покоился за стеклом в специальной витрине доктора, украшенной табличкой: «Инородные предметы, извлеченные у детей». Под орехом значилось: «Орех из левой ноздри Тинси Уитмен. 18 июля 1930 года».
Когда мы были маленькими, это обстоятельство снискало Тинси нечто вроде славы среди школьников.
У нее было идеальное тело, и все мы изучили его, как свои собственные. Одной из ее причуд (когда веселье было в самом разгаре, когда бурбон тек рекой, когда время казалось подходящим и когда ей взбредало в голову) было устраивать изумительно красивый, профессионально выполненный, сексуальный и ужасно забавный стриптиз. Мы все видели ее на бесчисленных вечеринках я-я и слышали рассказы о том, как она проделывала это в отеле «Теодор», во время празднования пятой годовщины свадьбы Каро и Блейна. Нас, пти я-я, приучили упоминать об этом как о дезабилье Тинси[19].
Тинси всегда носила ужасно откровенные купальники. Я-я называли ее Королевой Бикини, а ее рискованные выходки стали притчей во языцех в округе Гарнет. Лично я была твердо уверена, что она получает эти купальники почтой прямо из Парижа.
И плавала она исключительно на спине. На спине в своих возмутительных, противоречащих уставам католической религии бикини. Время от времени она принималась бешено молотить ногами, взбивая своими крошечными изящными пальчиками белую водяную пену, и по инерции проплывала несколько футов, прежде чем замереть на несколько секунд, а потом, широко раскинув руки, принималась грациозно ими двигать, словно дирижировала неким плавным легато водяной симфонии. Устав от всего этого, она переворачивалась и аккуратно ныряла, так что пальцы ног устремлялись в небо острыми наконечниками стрел. О, как же долго она умела оставаться под водой! Целую вечность! И все мы бились об заклад, споря, когда она покажется на поверхности. И когда ее хорошенькая, черная, как у тюленя, головка пробкой выскакивала из воды, дети хором ахали: «Где только Тинси держала весь этот воздух?!»
У нее всегда были деньги, которые она щедро раздавала тем из нас, кто в этом нуждался. Умирая, отец оставил ей жирный пакет акций «Кока-Колы». Чак, ее муж, тоже унаследовал неплохое состояние, так что появлялся в деловой части города только затем, чтобы выпить кофе с другими мужчинами в кафе «Ривер-стрит». Именно Тинси финансировала Лулу, когда та начала собственный бизнес, решив стать дизайнером интерьеров. И именно Тинси — заметьте, без лишних вопросов — отправила мне телеграфом десять тысяч долларов, когда я, оставшись без гроша и работы, позвонила ей в конце своего первого года в Нью-Йорке. Кроме того, Тинси предложила — правда, в тот момент она едва держалась на ногах — заплатить за всех и каждого из пти я-я, решившего обратиться к психотерапевту. Это предложение было озвучено на вечеринке по случаю окончания школы. Сразу три я-я выходили в жизнь: Жак, сын Тинси, Тернер, сын Каро, и я.
В то время никто не подумал его принять, о чем я часто жалею, поскольку денег, сэкономленных на этом, вполне хватило бы, чтобы купить небольшое государство. Единственная дочь Тинси, подруга моего детства Дженни, к тому времени получила больше помощи психотерапевтов (как амбулаторной, так и клинической), чем в силах представить себе любой нормальный человек. Собственно говоря, к тому времени, когда мы заканчивали школу, она уже во второй раз лежала в частной психушке. Но это уже другая история. Ее изящное, хрупкое безумие, граничащее с постоянным пребыванием в мире грез, напоминало об историях, которые я слышала о Женевьеве, матери Тинси. Да, ничего не скажешь, этой семье досталась своя доля скорби.
Таковы были наши судьбы. Переплетенные, перемешанные, сросшиеся. Мы родились и воспитывались в захолустном, третьеразрядном американском штате, где наши семьи считались высшим обществом, а их грехи — очаровательными и по большей части не имеющими названия. Так много историй о клане я-я…
Когда пти я-я, исключая детей Уокеров, дружными рядами явились на представление «Женщин в лунном сиянии», я на несколько часов почувствовала: мне даровано нечто вроде передышки от моего сиротского состояния. Хотя сами я-я, в угоду моей матери, не пришли на спектакль, их дети не послушались родителей. Мало того, каким-то образом ухитрились на это время вызволить Дженни из лечебницы.
Альбом для вырезок содержит не только жизни матери и я-я, но и неизбежно захватывает следующее поколение. Мы были общинным племенем, маленькой примитивной деревушкой, в которой царил матриархат. Особенно это было заметно в летние дни на Спринг-Крик, когда мужчины оставались в городе, работали всю неделю и приезжали только на уик-энды.
Ниси больше остальных я-я походила на маму. Но и у нее тоже имелись свои заморочки. Прежде всего у нее одной были длинные волосы. Именно они свидетельствовали о том, что она я-я. Жены и матери пятидесятых и начала шестидесятых просто не носили таких длинных красивых волос. Во всяком случае, не в Торнтоне. Волосы Ниси были густой, роскошной каштановой гривой, ее гордостью и славой. Летом по утрам в Спринг-Крик, когда Ниси только просыпалась, они рассыпались по ее плечам и сверкали на ярком солнышке. Мы все любовались ими, когда она сидела на крыльце и пила с нами кофе. Она позволяла мне часами играть со своими волосами, не обращая ни на что внимания. Я сидела, рассеянно прислушиваясь к женским голосам, прокатывавшимся над моей головой, и просто играла с тяжелыми, чистыми, пахнущими «бреком»[20] волосами.
Я любила поднимать ее волосы, подносить их к лицу и нюхать. И получала некое слабое удовольствие от этого простого, невинного, чувственного акта. Удовольствие, которое ушло из моей жизни по мере взросления, о чем я позже жалела.
Я любила наблюдать за я-я, выбиравшимися из ручья. С волос ручьями текла вода. Все выглядели изящными, элегантными и прекрасными, как новый, неизвестный доселе вид экзотических водяных животных. Русалки и нимфы, живущие своей тайной жизнью на дне теплой лагуны.