— Но, отец, что, если ничего не получается? — спросила я.

— Значит, ты совершаешь грех неверия в страсти искупителя своего. Придется тебе покаяться. Налагаю на тебя епитимью: три раза прочтешь «Отче наш» и семь — «Аве Мария», медленно перечисляя каждую из семи скорбей Марии. А теперь силой Господней, данной мне, я даю тебе отпущение грехов во имя Отца, Сына и Святого Духа. Иди с миром и не греши.

Я вышла из церкви и села в машину. И по-прежнему пахла своими детьми. Пришлось закурить. Следует покаяться, если хочешь заслужить прощение.

В машине было холодно. Я снова закуталась в пальто от Живанши. Снова закурила.

И долго смотрела на бархатную коробочку, где лежало кольцо. Подарок на шестнадцатилетие. Шеп не имел никакого отношения к этому кольцу. Оно принадлежало мне. Память об отце. Я могла брать в магазинах все, что угодно, за счет Шепа. Денег у меня никогда не было. И счета в банке тоже. У меня не было ничего своего, кроме этого кольца.


Пятьсот долларов. Оценщик в «Лаки пон» просто отдал мне деньги. И не захотел знать, откуда у меня это кольцо.

— Мне не нужны ваши истории, леди, — сказал он. — Мне нужен только ваш заклад.


Судя по карте, Мексиканский залив был довольно близко. Но это только так казалось. На самом деле пришлось ехать куда дольше, чем я ожидала. Я все прибавляла скорость. Наверное, с этим «фордом» еще никогда так не обращались.

Старый седан появился у меня после второго ребенка. И выбирала я его не сама. Он просто появился на подъездной аллее вместе с запиской от Шепа. Предполагалось, что я должна благодарить за это. Разве муж не запомнил мой джип? Не запомнил, что именно я была королевой дороги, мчавшейся вместе с я-я сквозь ночь: босая нога тяжело давит на педаль, ногти на ногах такие же ярко-красные, как индикаторы на приборной доске?

Никто не знал, где я. Даже я-я. Уеду куда-нибудь и начну новую жизнь, без друзей и знакомых, где я не известна ни одной душе. Оставлю мужа, детей, мать, старого пердуна священника и даже лучших подруг. Начну жизнь с новой страницы и попытаюсь понять, что ждет впереди. Поищу Виви Эббот, без вести пропавшую.

Я не останавливалась, пока не добралась до Мексиканского залива. И встала на берегу. Впереди ничего, кроме воды, до самого горизонта. До самой Мексики. Воздух был чист. Я оставила засранные пеленки в Луизиане. Впереди ничего, кроме воды. Дул ветер, моросил мелкий дождь, но я жаждала урагана. Я женщина, любящая ураганы. Они сразу поднимают настроение. Хочется есть свежие устрицы на половинке раковины и вести себя как неряха и потаскушка.

Я подалась всем телом навстречу ветру и шагнула к воде. Не из тех я женщин, которые сбрасывают пальто и, сдавшись, бросаются в волны. Но такая мысль пришла мне в голову.

Я думала о том чудесном, замечательном путешествии к тому же заливу вместе с я-я. Когда это было? В сорок втором? Сорок третьем? Мы примчались сюда сами. Одни. Без взрослых. Джек и вся остальная компания подъехали позже. Переночевали в пляжном домике родителей Каро, проснулись утром, натянули купальники и побежали на берег.

Я поблагодарила Бога за то, что берег остался на месте. Что вода все еще ярится. Что кричат одни только чайки. Ни детской рвоты, ни ненасытных ртов.

Я гуляла и гуляла, час за часом, и ни на секунду не соскучилась по детям.


— Дайте мне лучший номер, — велела я портье отеля «Побережье залива». — С видом на воду.

Почтовые открытки в маленьком держателе на стойке гласили: «Любуйтесь красотой и величием побережья залива. В тропическом саду на побережье».

Я записалась как Бебе Дидриксон[67]. Портье только кивнул. Идиот! Мне следовало назваться Грейс Келли!

— Пусть пришлют в номер бурбон и простую воду. Двойной. Вашу лучшую марку.

Первое, что я сделала, — напустила в ванну горячей воды и легла в воду со стаканом в руках. И встала, только когда руки перестали пахнуть детским дерьмом. Вытерлась мягким белым полотенцем, намазалась лосьоном. Натянула пальто, накрасила губы, спустилась вниз, пытаясь не чесаться на людях.

Окна обеденного зала выходили на залив. Я уселась и положила на колени льняную салфетку. Заказала бурбон с водой и быстро выпила. И ощутила, как расслабились плечи.

Заказала третью порцию, а когда стакан опустел, в желудке стало легко. Но я по-прежнему чесалась.

Попросила принести дюжину устриц и съела с соусом, острым как черт, с дополнительной порцией табаско. У меня нет детей. Я королева собственной суверенной нации.

К столу подошел какой-то джентльмен. На висках седина, внешность не слишком противная, но мне не понравились его туфли. Стандартная дешевка.

— Простите, — начал он, — не мог не заметить, что сегодня вы одна.

Посмотрев ему прямо в глаза, я ответила с сильным британским акцентом:

— Работаю над статьей для лондонской «Таймс».

— Вам заказали статью о Мексиканском заливе? — почтительно спросил он.

— Да, но это между нами.

— Какая жалость, — вздохнул мужчина. — Такая красотка, и одна.

— Что поделаешь, — бросила я. Мужчина отошел.

Я прикончила устрицы, доела салат и заказала хлебный пудинг на десерт.

— Мы славимся своими пудингами, — сообщил официант.

— Прелестно. И стаканчик бренди на ночь, будьте добры.

Я сидела за столом, и дышалось мне легко. Ничто не сдавливало талию. Следовало бы все время так одеваться. И не стоило резать пояса для подвязок картофелечисткой. Живот был полон и округлился, и еще очень хотелось спать.


Меня разбудил собственный плач.


Во рту стоял вкус и запах бананов и арахисового масла. Любимая еда во время летних поездок на побережье. Ниси, Тинси, Каро и я сидим на берегу и едим намазанные арахисовым маслом бананы. Мягкость и сладость фрукта, привкус ореха, карамельный цвет масла на бледной плоти бананов. Солнце на коже, пальцы ног зарылись в песок, звуки нашего смеха. Приезд Джека. Кручу «колесо», взбираюсь на его плечи, и мы бежим в воду. Мое гибкое тело в постоянном движении. Ем, когда голодна, сплю, когда устану. Целуюсь, когда хочу. Мне никогда-никогда не приходится ни о чем просить.

* * *

Я включила свет в номере и закурила. Открыла окно и услышала залив. Холодный ветер ударил в лицо. Потушила сигарету и отправилась в ванную. Включила отопление на полную мощь, встала перед зеркалом и оглядела свое тело. Это мое тело.

Не плачь. Кому нужны женщины с мешками под глазами?

Но слезы все лились. Мои груди никогда больше не будут упругими.

Я не кормила детей грудью. Никто, кроме цветных, не кормил своих детей грудью. Шли пятидесятые годы. Я думала, что буду сама кормить близнецов. Я хотела сама кормить близнецов грудью. Но когда мой ребенок умер, молоко пропало. Пересохло.

Я тоже пересохла. И не могла вернуться в дом, полный голодных ртов. Начну все заново, в новом городе, устроюсь в местную газету. Люди иногда делают и не такое. Начинают жизнь сначала.

Я обняла себя за талию. Нужно удержать себя. Удержать свое тело, чтобы не пересохнуть. Чтобы тебя не сдул ветер.

Даже в постели я продолжала держать себя. Пыталась сосредоточиться на запахе соленого воздуха, проникавшего через открытое окно.

— Императрица небес, — молилась я, — милостивая госпожа Поющих Людей, пошли мне знак. Иначе я буду ехать, пока не кончатся деньги, а потом остановлюсь и буду вести рубрику новостей в каком-нибудь захолустном городишке. Сладостная Дева, носившая Божественного Сына, подай мне сигнал.

Во сне ко мне пришел мой умерший мальчик, мой драгоценный и навсегда потерянный, чье тело оказалось недостаточно крепким, чтобы остаться на этой земле. Он лежал на руках у Мелинды, облаченной в голубые одеяния и корону. Увидев меня, она улыбнулась и осторожно поставила мое дитя на землю. Он был совсем крошечный, но твердо стоял обеими ножками. Потом вздохнул, оглядел меня и запел. Ни аккомпанемента, ни музыки, только чистый, высокий голос-колокольчик, поющий колыбельную, странным образом переплетенную с любовной песней.

Сумерки спускаются

В сонный садик мой,

Звезды загораются

В тишине ночной.

И тогда на память мне

Вновь приходишь ты,

Имя мое шепчешь,