Татьяна Успенская - Бунт женщин

Мы стоим и стоим, как в тамбуре поезда, одни в мире, погружённом в сон.

Сейчас я открою дверь, и проскользну по спящему ещё какое-то время дому в свою комнату, и лягу в свою постель, и усну без сновидений. А может быть, не усну, а буду держать перед собой узкие светлые озерца глаз и смотреть в них.

Прошла, наверное, целая жизнь, в окне гостиной вспыхнул свет.

Мама проснулась. Мама ждёт меня. Мама кипятит чай и печёт мне мои любимые оладьи.

Денис поставил сумку на крыльцо, повернулся и пошёл прочь. Он шёл и не оглядывался. А я стояла рядом с сумкой у ноги на крыльце своего дома и смотрела, как уходит от меня Денис, мужчина, которого нельзя ненавидеть.

За моей спиной, в моём тылу — мама, она печёт мне оладьи.

Мама не пекла мне оладий и не кипятила мне чай, она сидела, пригнувшись к коленям, и не встала, когда я вошла. Лишь подняла голову.

С неузнаваемого лица — глаза обречённого.

Я подошла к ней, и она пала в мои руки. Хрупкая, тощая. Выпирают лопатки дистрофика. Роскошные когда-то волосы висят сосульками.

— Машка, рюмашку!

Я вздрогнула.

Голос — хриплый, незнаком:

— Куда ты делась, дура-баба? Рюмашку и закусь. Жрать давай.

Мама тоже вздрогнула, когда раздался зов отца. И закаменела спиной. Я ещё крепче прижала её к себе.

— Не ходи, мама, — шепчу я.

— Машка!

Мама пытается снять мои руки с себя.

— Я пойду, мама.

Цветы по стенам родительской спальни, все стены — в зелени. Огромная двуспальная кровать, по диагонали — отец.

Не отец. Заросший бородой и волосами чужой мужик — такие стоят у пивного ларька. Глаза налиты кровью.

— Здравствуй, — говорю, все свои силы бросая на то, чтобы победить дрожь.

Отец садится в постели.

— О, у нас дорогая гостья! К нам пожаловала блудная дочь. Проститутка. Тварь. Шлюха. — Он поднимает голову лампы, стоящей на тумбочке, и светит мне в лицо. — Какие мы щипаные! Какие мы драные! И что же ты мне, дочь, принесла? Бутылку — обмыть потерю девственности? Где же бутылка? В гости идёшь, неси бутылку. Это ещё не значит, что я с тобой стану пить. Ну, и со сколькими ты трахалась? — Он шарит по мне жадными глазами. — Не в мать. Мать была девочкой и ни разу не изменила мне. Твоя мать — мой ангел.

Жалкий алкоголик.

Но почему-то я стою перед ним, опустив руки по швам, как солдат — перед генералом. Господи, дай мне силы восстать против него!

Мама тянет меня сзади за куртку.

— Машка, поди сюда! Не воспитала, как положено, вот плоды! Шлю-ю-юха! Ты куда пятишься? Стоя-ять!

Но я наконец прихожу в себя и вылетаю из комнаты.

Бедная мама!

Мама остаётся под шквалом ругательств и оскорблений, я кидаюсь к телефону, неверным пальцем, срывающимся с диска, набираю номер.

— Ангелина Сысоевна, — шепчу в трубку. У неё сонный голос — ещё нет семи. — Вы говорили, учились в медицинском. Вы говорили, все врачи Посёлка — знакомые, пожалуйста… кто заберёт его? Пьян. Замучил маму.

— Доченька! Вернулась! Я скучаю, сил нет.

Мама несёт отцу стакан с водкой, движется суетливым семенящим старческим бегом. А маме всего-то тридцать восемь.

— Ты хочешь отдать отца в больницу, на принудительное лечение?

— Да. Хочу. Мама погибает.

— Доченька, не волнуйся, я поймаю людей до работы. Сразу, сейчас. А потом… мы с тобой увидимся, да?

Из спальни хлюпающий звук. И сразу — истошный крик:

— Ещё стакан!

Голос близко. Отец встал. Ещё секунда, и он — в гостиной. Занял её всю. Качается из стороны в сторону, руками цепляется за воздух, пытаясь сохранить равновесие. От него плещется запах — волнами, окатывая меня, заливая.

— Нет, я должен выразить тебе своё отцовское возмущение. Опозорила! Из-за тебя я бросил работу. Из-за тебя я…

— Из-за Люши, — говорю. — Из-за Люши ты…

— Замолчи! — неожиданно резким голосом обрывает меня мама.

Удивлённо смотрю на неё. В её лице такой страх, что я прикусываю язык.

Но уже поздно. Отец подхватывает стул и идёт на меня.

— Что ты сказала?! Как посмела? Тварь. — Неожиданно движется он ко мне вполне твёрдой походкой. Размахивает стулом.

— Беги! — кричит мне мама и кидается передо мной — закрыть меня своим телом.

Но я рывком выдёргиваю маму из-под удара и сама шарахаюсь в сторону. Удар приходится по маминому лимонному деревцу — оно, хрустнув, валится набок, от глиняного большого горшка отлетает кусок. Отец теряет равновесие и падает на поверженное деревце.

— Беги из дома! Он способен на всё! Он убьёт тебя.

Взгляд отца блуждает, никак не может зацепиться ни за меня, ни за маму, но это взгляд — бешеной собаки.

Мама подходит к нему.

— Климеша, родной мой, вставай-ка, пойдём выпьем, закусим, а потом ляжем и поспим, — голос её дрожит. — Тебе надо поспать. Ты устал.

— Прочь, сучка. Твоё отродье… Прочь! Я убью её, тогда дашь мне стакан. — Он рывком встаёт, снова теряет равновесие, садится на пол. — Совершу правосудие. Опозорила на весь Посёлок. По улице пройти нельзя — всяк пальцем тычет: «Дочь — шлюха!» Не желаю такую дочь. Ненавижу. Молчком всё. Слова не вытянешь. Моими советами побрезговала, а кобелём — нет. Узнаю, с кем путалась… и его убью! Погоди, проведу расследование. — Обеими руками опираясь на маму, отец встаёт.

— Климеша, пожалуйста, пойдём ляжем.

Но отец хватает первый попавшийся горшок с травой, кидает в меня. Попадает он в горку с посудой — разлетается стекло и сыплется дождём.

Отец идёт ко мне, размахивая руками. Теперь в его руках горшок с розово-жёлтой лилией. Отец сламывает лилию, отбрасывает её и швыряет горшок в меня.

— Уйди! — кричит мне исступлённо мама. — Уйди же, ради Бога!

Я влетаю в свою комнату и поворачиваю ключ.

Никогда замка в моей комнате не было. Мама прячется тут от отца.

Через секунду отец обрушивает всё своё бешенство на дверь. Дверь — дубовая, но на всякий случай я готовлю путь к отступлению — срываю полоски бумаги с окна, отпираю его, путь в сад свободен.

Удары сыплются безостановочно.

Пока он дубасит в мою дверь, мама — в безопасности. И я перевожу дух.

Наверняка отец бьёт маму. И всё пропивает: в гостиной нет хрустальных конфетниц и ваз, толпившихся на горке, — подарков благодарных учеников, нет серебряных вещей — отец любил серебряные фляжки, стаканчики, нет ковра на стене гостиной, над диваном, на котором сидели перед телевизором в редкие добрые минуты хорошего фильма, нет магнитофона. Продано всё. Водка стоит денег.

Нищета. Оба не работают.

Но вот пауза — барабанный стук кулаков прервался криком:

— Принеси топор, стерва.

— Климеша, вот стакан. И огурец ты просил, — дрожит голос.

— Что это с тобой? Сама тащишь. Выпью, не бойся, только сначала дочь накажу, как положено отцу. — Шаги прочь, и вскоре снова отец начинает колотить в дверь, теперь не кулаками — чем-то тяжёлым.

И дверь треснула.

Я бегу к окну. Пронзительно звенит входной звонок.

— Кого это чёрт принёс?! — кричит отец.

И через мгновение — голос мамы, вибрирующий, срывающийся:

— Скорее! Он собирается убить мою дочь!

— Эт-то кто такие? Эт-то по какому праву? Я в своём праве. Мой дом! Моя дочь! Как посмели? Прочь! Убью! — И глухое падение тяжёлого предмета.

Это ступка. Или пестик, толстый, тяжёлый кусок меди, которым мама в ступке толчёт орехи.

— Ах ты, бандит! — мужской злой голос. — Чуть не убил. Заходи, Лёшка, справа! Ага!

Я иду в гостиную.

Два дюжих мужика скручивают отцу руки.

— Доберусь до тебя! Не жить тебе и кобелю, что обрюхатил тебя. Только дознаюсь, кто таков. Да я…

— Иди, псих! Сперва мы до тебя доберёмся. Чуть не убил, бля…

— Не надо, пожалуйста, не бейте его, — шаткий голос мамы, — он себя не помнит, он не такой, он никогда не пил раньше…

— Какой он, сами видим.

— Пожалуйста, — просит мама. — Не бейте, молю вас.

Только теперь я замечаю тощую женщину-очкарика, сидящую у края стола и строчащую что-то на бумаге.