Татьяна Успенская - Бунт женщин

— То, что Руслана отдаёт не последнее и голодать ей не приходится, вот и всё.

— Никто не против кого, Инна. — Мама обнимает Инну. — У Вероники и Русланы — разные точки зрения. Одна считает — нужна борьба против мужчин, полная изоляция женщин от мужчин…

— Я тоже так считаю! — восклицает Инна.

— А другая считает, что прежде всего нужно саму себя, внутри, сделать лучше и богаче духовно, то есть научиться самосовершенствоваться, нужно увидеть свои собственные недостатки, много чего прочитать, получить образование. Женщина должна вырваться из своего мирка.

— Зачем? Я боюсь, когда много людей…

— Ты же ходишь на женские собрания! — говорит мама.

— Там Руслана, я слушаю Руслану, я смотрю на неё.

Мама пожимает плечами.

Последняя наша бесприютная ночь. Завтра мы с мамой начинаем свою собственную жизнь на новом месте.

Валерий Андреевич пришёл к нам на новоселье. Принёс розы и торт.

— Увидите, целый торт слопаем в один присест. Ну-ка, Машенька, покажи квартиру! Слушай, а ведь и вправду ничего… светлая… паркет лачком покроешь, и всё в порядке, обои со временем поменяешь. Молодец Васёк, не подвёл. Стеллажи в коридоре пристроишь. А здесь, смотри, советую шкафчик в стену влепить, бессмысленный закуток.

— Я не знала, что ты сегодня зайдёшь, ни вина, ни водки не купила.

— А я и не пью, завязал… я, Машенька, чай люблю.

— Ты же собирался с Васьком выпить.

— Ну да, хотел. Посидели мы с ним. Ему наливаю, сам чокаюсь. Он — алкаш, ему так больше остаётся, и он вполне доволен.

К странной речи Валерия Андреевича я попривыкла — маска, игра для слушателя, и терпеливо ждала, когда он заговорит своим нормальным языком. И — дождалась. Это случилось в конце нашего застолья. Он мешал ложкой в чашке, хотя сахара не клал.

— Я, Маша, запил, когда ты вышла замуж за Климентия. Вы с Климентием двинулись в свой Посёлок, а я в тмутаракань не поехал. Пусть твоя дочка слушает. Ты наверняка не рассказывала ей о себе, а дети должны знать, какие у них родители. Я, Маша, как прочитал твою первую курсовую о раковой клетке, поверил в то, что именно ты откроешь спасение от рака! Ты не знаешь, я никогда не говорил… у меня и бабка, и отец, и старшая сестра погибли от рака. А в твоих последующих работах и особенно в дипломной ты так близко подошла к выходу, ты написала о причинах: и о кислородном голодании организма, и о стрессах, и о неправильном питании… Климентий же запретил тебе идти в аспирантуру и увёз тебя учительствовать. Мои родные тем временем умирали один за другим.

Мама кладёт руку на руку Валерия Андреевича. Рука у него — тонкая, с тонкими пальцами.

— Может быть, не надо, Валера? Может быть, не об этом? Помнишь практику? После песен и плясок у костра хочется спать, а мы должны встать в четыре, взвешивать и кольцевать птенцов. Они разевают клювы, думают: мы им принесли личинку или муравья. Помнишь, один птенец пропал? А он уже полетел! — Мама засмеялась детским смехом. — Помнишь?

— Подожди, Маша, костры, песни, птенцы — другая история. Я так любил тебя, что стеснялся: на практике в туалет не ходил целыми днями. Ты для меня была не обычная девчонка, а небожитель, — улыбнулся и Валерий Андреевич. — У меня дома есть третьи экземпляры твоих курсовых и дипломной, и даже сейчас они актуальны: рак-то лечить так и не научились. Тогда я, как твой друг, был обязан уговорить тебя продолжать заниматься твоей темой, должен был побороться за тебя, доказать Климентию, что потеряет наука без тебя! Я мог тогда попросить твоего шефа поговорить с Климентием. Почему я ничего не сделал? Почему позволил тебе уехать?

— Что ты мог? Я любила Климентия и всё равно сделала бы так, как хотел он.

— Я ведь тоже в этом смысле несостоявшийся учёный… я ведь как думал: с тобой вместе в аспирантуру Медицинского, на микробиологию, и прямиком в медицину… будто ещё мог спасти моих… умиравших по очереди, в муках.

— Почему же ты не пошёл в аспирантуру?

— Я же только что объяснил — запил. Нет, конечно, запил я позже, от аспирантуры отказался раньше. Конечно, понятно стремление Климентия поскорее увезти тебя от всех твоих друзей, от твоей жизни.

— Он и сам не пошёл в аспирантуру, его приглашали.

— Это его дело. Но он погубил твою жизнь и погубил твою идею. Скажи-ка мне, скольких девчонок совратил… — начал было и оборвал себя. — Не моё дело, прости, ради бога!

Мама встала, принялась мыть посуду.

— Прости, Маша, человек слаб, всегда в своём сопернике ищет дурное, тем более если тот соперник — красавец, двух метров росту, а ты сам — неказист и мал.

— Ты не неказист и не мал. Ты был мой самый близкий друг.

— Твоё место — в лаборатории. Может, ещё не поздно? Может, попробуешь… В заочную пойдём!

— Поздно, Валер. Открытия делаются лишь в дерзкой молодости, когда идеи кружат голову, когда кажется, можешь всё!

— Неправда. В дерзкой молодости главное — любовь, а сейчас голова на первом месте, сердце и плоть сыграли свои игры.

Обо мне они забыли. Но встать и уйти не могу. Я хочу знать мамину жизнь.

Валерий Андреевич сдвигает чашки в один угол, вытирает салфеткой стол и выкладывает фотографии. Мама в юности: в лыжном костюме, на лыжах, в купальнике, в шортах на дереве, перекинутом через поляну. Во всю фотографию лишь лицо. Улыбка…

— Ни одной не дам, — говорит мне Валерий Андреевич. — Специально пересниму для тебя, если хочешь.

— Хочу, говорю я. — Пожалуйста.

Валерий Андреевич смотрит на меня:

— Я так и думал, у Маши получится хорошая дочка, будет любить Машу. Я тоже хочу такую. Что возьмёшь с мальчишек? Футбол, марки и прочая чепуха, а дочка — для дома. Сделаю тебе лично, обещаю!

По какой-то своей системе он собрал фотографии в чемоданчик.

Мама обернулась ко мне:

— Ему ты обязана тем, что живёшь на свете. Он спас меня от смерти.

— Зачем об этом, Маша? Я пошёл, девочки. Моя жена любит ложиться рано. А ведь не ляжет, будет ждать, потом не уснёт. Хорошей вам жизни в этой квартире. Если разрешите, ещё зайду. Завтра подключу ваш телефон, чтобы вам не пришлось платить бешеные деньги за подключение, купите пока аппарат. Поставите, позвоните мне, скажу ваш номер. — Он поцеловал маме руку, а меня в щёку. — Дай Бог тебе порадоваться жизни с мамой, — сказал мне.

Прямо в коридоре, едва дверь захлопнулась, мама рассказала мне, как она совсем утонула, а Валерий спас её. Было это в Московском море. Она заплыла далеко и начала тонуть, потому что свело ногу. Валерий, один из всех, увидел, что она внезапно ушла под воду.

— Сам чуть не захлебнулся, пока нырял за мной, с трудом доплыл со мной до берега, сделал искусственное дыхание. Я очнулась от его слёз, они падали на моё лицо. — Мама помолчала. — Очень жаль, что не его я полюбила.

— Тогда не было бы меня.

— Ты же есть! — засмеялась мама. — И сегодня мы с тобой вместе.

Она не успела договорить, раздался звонок в дверь.

Это пришла Инна.

«Ты что так поздно, уже пол-одиннадцатого…» — хотела сказать я раздражённо, но вид Инны вызвал совсем другие слова:

— Что случилось?

— Руслана…

— Что «Руслана»?

— Руслана…

Мы ждём продолжения, но Инна всё повторяет одно и то же слово — «Руслана».

— Она жива? — спрашивает мама.

Проходит много времени прежде, чем Инна связывает слова во фразу: Руслана отказалась с ней встречаться, она Инну не любит, она любит другую, с Инной ей скучно, Инна не её уровня, Инна — примитивная.

Какая разница, бросил её Геннадий или Руслана, борющаяся за права женщин?

— Знаешь что, сейчас мы ляжем спать, ты ложись у Поли, а мы с ней вместе, — сказала Инне мама. — Утро вечера мудренее. Завтра всё обсудим.

Утро не оказалось мудренее вечера. Утром Инна не захотела идти в свою парикмахерскую. Она лежала лицом к стене и, когда я напомнила ей о времени, сказала:

— Не пойду. Позвони, если хочешь, я не буду больше жить.

Мы с мамой стоим возле широкой тахты, на которой скрючилась худенькая фигурка, и не знаем, что предпринять.

Бежать за Русланой? Зачем? Руслана — человек суровый и бескомпромиссный. И, в самом деле, с Инной ей скучно.