— Пойдём! — Инна нажала на звонок.
Железная дверь всхлипнула и отъехала.
Не успели мы шагнуть во двор, как к нам кинулись дети.
— Ты моя мама! — обхватил мои колени мальчик лет четырёх и заревел.
— Ты моя мама! — кинулась девочка лет шести к Инне. На её голове словно тоже шар, только из пуха, светлого, лёгкого.
Инна склонилась к девочке и положила ладони на её голову.
— Это моя дочка! — сказала она Римме.
С криком «Не умеют себя вести, безобразие!» подскочила воспитательница, сильно крашенная, полная блондинка, и грубо оторвала девочку от Инны та упала. Так же резко она отшвырнула от меня мальчика.
— А ну прочь! А ну дайте дорогу! Почему нарушаете дисциплину?
Римма за руки поволокла нас к тяжёлым дверям серого здания.
За спиной кричала воспитательница, плакала упавшая девочка, и молчали дети: пришли мамы, кого сегодня возьмут?
— Я не хочу другой дочки! — Инна вырвала руку; едва за нами захлопнулась дверь. — Я хочу эту. Красная, злая, Инна дрожала замёрзшей дрожью. — Она ушиблась! Звери!
— Подождите делать выводы. Вы не видели Тусю. Познакомитесь, а потом будете решать.
— Я хочу только эту! Я не хочу знакомиться.
Но Римма втолкнула Инну в кабинет директора.
— Прекратите истерику, — жёстко сказала она.
Мои колени дрожали — их обнял мальчик. Закричать, как Инна — «Хочу этого мальчика, только его» и увезти его домой?!
— Здравствуйте, Римма Павловна. Очень рада вас видеть снова. Ваше появление всегда праздник для нас. Пойдёмте, девочка в изоляторе. Ирина Петровна, — представилась она нам. Миловидная блондинка, с так же сильно, как и у воспитательницы, накрашенными ресницами.
— Я не хочу, — говорит Инна, но Римма повторяет:
— Вы скажете своё слово после того, как увидите девочку.
По широкому коридору, созданному специально для бега и игры, мы идём к изолятору Глухо кричит двор.
Дверь приоткрыта.
— Заходите.
Инна входит первая.
Девочка лежит на спине, до подбородка укрытая одеялом. Смотрит в потолок. Глаза прозрачны.
— Она жива? — спрашивает Римма. — Она же была здоровая.
— Конечно, жива. Мы ей делаем уколы. Наконец перестала плакать и звать маму.
Инна подходит к девочке, дотрагивается пальцем до щеки.
Девочка, не меняя позы, переводит взгляд с потолка на неё.
— Оформляйте. Я беру обеих. Слышите, обеих. — Иннин голос звенит. — Что же вы стоите, идёмте. Она может умереть с вашими уколами.
— Подождите, Инна, а сможете вы прокормить двух? Пособия от правительства хватает не больше чем на три дня.
— Я же работаю! Я умею делать кремы — у меня есть рецепты! Я буду много работать, прокормлю.
Совсем я не знаю Инну.
— Что скажет хозяйка? — охлаждаю я её. — Она выгонит тебя вместе с девочками.
— Какая хозяйка? У вас нет собственного жилья? — Ирина Петровна поджимает и так узкие губы. — Не положено. Жильё обязательно должно быть собственное и хорошее.
— Может быть, мы пройдём к вам в кабинет? — Римма берёт Ирину Петровну под руку и уводит от нас.
— Как ты справишься с двумя? Кто будет сидеть с ними, когда ты на работе?
— А детский сад на что? А школа? Как мы росли? Кто с нами сидел? И потом… кремы я могу делать дома. — Мы входим в кабинет директора.
Я хочу усыновить того мальчика. Но мне семнадцать лет. Я не имею права. И я не имею права заставить маму сидеть с ним.
— Мы тут обсудили… я попробую через свои каналы выбить вам жильё. — Римма достаёт записную книжку, набирает номер и кричит в трубку: — Василий Дмитриевич, я согласна. Да, обеспечу работой вашу протеже. К вам просьба. Конечно, ответная, баш на баш. Женщина усыновляет двух детей, вы знаете, как это для нас важно, она работает в парикмахерской. Конечно, жильё. Совсем ничего? Можно не в новом доме, женщины сами сделают ремонт. Сколько времени вам нужно думать? Ваше решение — жизнь трёх людей, один ребёнок — в критическом положении, нуждается в хороших условиях и в уходе. А кто решает, как не отец города? Позвоню через час. Давайте своего Немченку на ковёр. — Она кладёт трубку и резко говорит Ирине Петровне: — Ваша воспитательница на моих глазах швырнула девочку головой об асфальт, её близко нельзя подпускать к детям, тем более к несчастным. Будьте любезны отстранить её от работы, у меня есть для вас женщина более достойная. А комнату Инне я выбью.
— У неё своих детей не было, — оправдывается Ирина Петровна и заискивающе смотрит на Римму.
— Это и видно.
Инна ходит по кабинету. Останавливается перед Ириной Петровной.
— Вы дадите мне документ о том, что дети — мои? Скажите, не явятся родители? У детей будет моя фамилия? Могу я изменить имена?
— Это вы с детьми согласуйте, как захотят они, дети уже большие, к своему имени привыкли.
Позвонить маме. Куда? Я не знаю ни телефона школы, ни нашего домашнего. Наверняка мама уже вернулась, и наверняка телефон уже работает.
— Пожалуйста, узнайте у Василия Дмитриевича телефон Валерия Андреевича, — прошу я Римму.
— Я знаю телефон Валерия Андреевича, а зачем вам?
— Он знает мой домашний телефон. Мне нужно срочно поговорить с мамой. Я хочу усыновить ребёнка.
— Сколько вам лет? — спрашивает Ирина Петровна.
— На фронтах погибали в семнадцать. Сколько женщин в семнадцать — матери?! Работать можно в семнадцать? У меня сын умер.
— А муж у вас есть? — спрашивает Ирина Петровна.
Римма набирает номер:
— Валерий Андреевич, привет. Ну, а кто ещё? Сирота, Сирота… Нет, сегодня приставать не буду. Тут с вами хотят поговорить.
Я сжимаю трубку так, что рука белеет. Через минуту набираю свой номер.
— Мама, я — в детском доме. Инна хочет взять двух девочек, и, если ей дадут жильё, у неё будут дочки.
— Ты — умница, — голос мамы. В голосе — напряжение. Моя умная мама уже догадалась, почему я звоню ей из детского дома. Но она как бы оттягивает то, что может и не хочет услышать. — Я всегда знала, ты — прирождённый психолог, ты точно реагируешь на ситуацию.
Всё-таки говорю о мальчике, сказавшем мне: «Ты — моя мама».
Мама молчит. Она молчит так долго, что мне становится не по себе.
— Ты здесь, мама? — спрашиваю я.
— Ты уверена, что готова всё своё свободное время, до капли, в течение двадцати лет отдать чужому ребёнку, что готова к рабству на всю жизнь? Ты уверена, что это именно тот ребёнок, которого ты хочешь? Может, этот более наглый, вот и кинулся, а есть, только ты не видела, кто-то, кто ближе тебе? Ты уверена, что никогда не захочешь родить своего ребёнка, с нашей с тобой кровью? Это очень серьёзное решение. Хочешь, чтобы я приехала к тебе?
— Я перезвоню.
Инна обнимает меня:
— Не спеши, Поля. У нас с тобой разные жизни. Ты ещё можешь родить своего. У меня нет выхода, это последний шанс. Мужчин я ненавижу, ты знаешь! — Инна громко шепчет мне в ухо. Я высвобождаюсь из её объятий, вырываюсь из её шёпота.
Звенит телефон.
— Алле, — говорит Ирина Петровна. — Сироту? — спрашивает удивлённо. — Можно Сироту. Ну, вас везде найдут.
Римма берёт трубку:
— Мария Евсеевна? Полина мать? Да, слушаю. Насчёт ночёвки не знаю. Если решится вопрос о жилье, поедут сегодня. Поезд ночной. Да, с детьми. Не знаю, что ответить. Безусловно, тяжёлое зрелище. Триста сирот, и каждый из них ждёт свою маму. Я согласна с вами. Можем оформить на вас. Ваше присутствие необходимо. Формальностей много.
— Нет, — кричу я, совсем как отец. — Нет, ничего не надо. Не надо.
— Не плачь! — Инна снова обнимает меня.
Я вырываюсь и кричу:
— Детей здесь бьют. Детям здесь плохо. Они — маленькие, беспомощные. Но я не могу…
— Ты не можешь спасти всех в мире! — кричит мне в тон Римма. — Вот, мама к телефону.
Голос мамы издалека — сквозь толщу воды:
— Если хочешь, я приеду, и мы усыновим ребёнка. Но мы можем взять одного, не триста. Мы не спасём всех.
Я бросаю трубку и бегу по коридору — к своему не родившемуся сыну. Родившемуся. Имя есть у моего сына — Боречка, самое любимое мужское имя. Моего сына зовут Боречка. Я спасу его. Я помогу ему не мучиться.