Татьяна Успенская - Бунт женщин

— Что ты говоришь? Почему ты так говоришь? Я буду любить вас одинаково.

— Я не хочу одинаково. Я хочу, чтобы ты любила только меня, как ты любила меня давно!

Инна молчит. Подбирает растерянные слова.

— Тебе хорошо было в детском доме? — спрашиваю я Зину.

Она поворачивает ко мне сердитое лицо.

— Ты сама знаешь, ты сама видела, там бьют, там всё отнимают те, кто старше.

— Стоп. Значит, ты тоже отнимала у тех, кто был младше?

— Конечно! — смеётся Зина.

— А что ты делала, когда старшие отнимали у тебя?

— Как что? Я же сказала, отнимала у младших.

— А если бы младших и более слабых не было, что бы ты делала?

Зина вытаращивает свои голубые, в самом деле похожие на Иннины, глазки.

— А если бы младших не было, что бы ты делала? — повторяю я свой вопрос.

Зина давно уже слезла с Инниных колен и стоит передо мной. Тощая, всклокоченная.

— Ревела бы!

— А теперь представь себе, ты — Туся, тебя накололи лекарствами, тебе переливают кровь, ты сейчас можешь умереть.

— Как же! Могу! Я стою перед тобой! Вот она я!

— Нет, это не ты, ты лежишь там. Так в жизни и бывает: сегодня плохо ей, завтра тебе. Плохо сейчас тебе!

Зина затопала ногами.

— Не хочу тебя слушать! Не могу умереть! Я вот я! Ты — плохая! Ты хочешь, чтобы я могла умереть.

— Ты хочешь, чтобы Туся умерла, — пожимаю я плечами. — Ты — плохая, недобрая!

Инна — статуя удивления и растерянности. Рот разинут. Она ничего не понимает.

— Вот тебе, вот! — Зина бьёт меня кулачками по коленям.

— Ты что, доченька, ты что? — приходит в себя Инна. — Разве можно бить человека?

— Все всех бьют. Я вся побитая.

— Только плохие бьют.

— Посмотрись в зеркало, вон, видишь, зеркало, какая ты красная, какая злая! — говорю я. — Ну же, иди посмотри. Ты нравишься себе? Чем ты лучше воспитательницы, которая била тебя?

— Я не хочу быть лучше! — кричит Зина и плачет. Она плачет обиженно, захлебываясь, и Инна кричит мне:

— Зачем ты раздражила её? Она плачет!

Я и так вижу, она — плачет, но, словно бес вселился в меня, говорю:

— Тебе больно. И Tyce будет больно, если ты обидишь её. Помолись за её жизнь! Будет хорошо Tyce, будет хорошо тебе. Злых никто не любит. Если мама поймёт, что ты злая, не будет любить.

— Зачем ты так?! — кричит на меня Инна. — Довела до слёз!

— Я тебе помогаю, неужели ты не понимаешь?

Римма несёт Тусю. Туся укутана в одеяло.

— Поехали. Она пришла в себя, но ей нужно спать. Ей обязательно нужно долго спать. Предложили оставить её в реанимации, но мне не понравилась обстановка в больнице: на двадцать детей одна завитая девица с равнодушным взглядом, я под расписку забрала Тусю. Теперь, Инна, вся ответственность ложится на тебя.

Инна берёт Тусю на руки, прижимает к себе.

Я веду за руку Зину:

— Я — твоя тётка. Тебе придётся слушать меня. Я — мамина сестра, слышишь? Меня зовут Поля. Ты постараешься полюбить Тусю, хорошо? Ты сильно постараешься помочь маме заботиться о Tyce, хорошо? Если ты станешь доброй, если не будешь обижать Тусю, у тебя сразу сложится большая семья, и ты уже никогда не будешь одна, и тебя никто не обидит. У тебя есть мама, сестра, тётя — это я, и ещё будет бабушка Маша. Если же ты останешься злая, то у тебя не будет ни сестры, ни тёти, ни бабушки Маши, а мама помучается с тобой, помучается и отдаст тебя обратно в детский дом.

Весь путь по коридорам, по улице к машине я шепчу Зине свои слова.

Этот июньский день никак не кончается. Но, слава богу, уже десять вечера. Если мы уедем сегодня, то уедем в одиннадцать. Поезд, как объяснила Римма, — долгоиграющий. До нашего города — пять часов езды, а он идёт всю ночь, восемь с половиной, специально чтобы люди могли выспаться.

— Тебе выгодно очень любить свою сестру, очень заботиться о ней, она тоже будет заботиться о тебе.

Ужин остыл, но Римма его не греет. Решается вопрос, мы едем сегодня или остаёмся ночевать.

— Врачи сказали, жизнь сейчас вне опасности, только нужно два-три дня отсыпаться — приходить в себя, — повторяет Римма.

Встречала нас Леонида.

Коротко стриженная, в мужском костюме, голос — густой, низкий.

— Здравствуй, — улыбается Леонида Инне. Видит, что Туся на её руках спит, и начинает говорить шёпотом: — Мы тебе тут собрали немного, на первый месяц, пока устроишься. — Подхватывает на руки Зину. — Привет, красавица. Теперь у тебя большая семья, в обиду не дадим.

Зина — сонная, кладёт голову на Леонидино плечо и дремлет.

Машина у Леониды не такая красивая, как у Риммы, но внутри — уютно: красный плюш, на зеркале болтается медвежонок.

Леонида смотрит на меня в упор, кладёт мне на колени сонную Зину.

— Куда едем, девушки?

Я говорю адрес. Куда ещё мы можем ехать с двумя детьми, как не в наш с мамой дом?!

Из машины Город кажется другим, чем когда идёшь вдоль высоких стен: дома видишь со стороны, они уходят вверх и вдоль улицы.

Дома, загораживающие солнце, тихий голос Леониды, рассказывающий об экстренном собрании, посвящённом Инниному, по словам Леониды, подвигу, тяжесть Зины… — это моя новая жизнь, я в ней участвую. У меня затекли руки, но на душе — тихо и спокойно.

Леонида родилась в семье священников. Дед был священником, отец — священник. И мать, регент хора, целые дни проводит в церкви.

Детство — в церкви.

— Закрой глаза, доченька, ощутишь, как ангелы касаются тебя своими крыльями, — говорила мать. — У тебя есть твой ангел, он защищает тебя. Закрой глаза, увидишь Свет, это Бог посылает его тебе!

Леонида закрывала глаза, и попадала в Свет, и видела ангелов. Они не касались её своими крыльями, потому что она летела рядом с ними в Свете, они были с обеих сторон. Она не чувствовала своего тела и сопротивления воздуха не чувствовала. Звучала музыка, совсем незнакомая, без инструментов, светом плескалась в глазах и в ушах.

— Очнись, доченька! — достигал её наконец шёпот матери. — Пора идти домой.

Леонида бежала в церковь, если разбивала коленку, шептала:

— Уйми, Боженька, боль.

Бежала в церковь, когда получала «двойку»:

— Помоги, Боженька, сделай так, чтобы папа не расстроился, я исправлю.

Папа — не только священник, он — просветитель.

Он раздаёт людям книги о религии, читает лекции в разных местах и в её школе.

Однажды сказал ей:

— Учись, дочь, хорошо, найдёшь себе умное дело на целую жизнь, будешь служить людям.

«Я хочу быть священником, как ты», — чуть не вырвалось у неё.

Отец хотел сына и назвать его хотел Леонидом — в честь своего отца. Родилась девочка, и врачи сказали матери, что больше детей у неё не будет. Леониду назвали в честь деда. «Жаль, что не будет у меня сына — продолжать моё дело», — как-то услышала она разговор отца по телефону.

Однажды, ей было тогда четырнадцать лет, она, как обычно, пришла в Церковь и — словно впервые увидела лик Христа. Ей показалось… глаза Христа чуть приоткрыты, на своих руках и ногах она ощутила Его боль, ощутила Его жажду, Его муку… Часто, с раннего детства, она представляла себе, как мучился Христос, как умер, как воскрес и как возносился в Свете к своему Отцу! И вдруг сейчас, в пустом Храме, она зажмурилась — такой Свет неожиданно возник вокруг лика Христа, и муки растворились в Свете. Увидела: глаза Христа раскрылись широко, и её ослепил Свет из Его глаз. Она бросилась перед Ним на колени и стала молиться о Нём, она радовалась за Него: что он больше не мучается, что ему теперь хорошо. Она благодарила Христа за то, что Он дал ей возможность увидеть Свет и Его в Свете, за то, что Он сейчас здесь, рядом с ней, за то, что Он дал ей таких родителей, она молилась истово, всю себя вкладывая в свои слова. А потом пожаловалась Ему: передала слова своего отца, отец расстроен, что прервётся их род и больше в нём не будет священников. «Что же мне теперь делать? Я хочу быть священником! Я хочу всю жизнь служить Тебе! — сказала она. И осмелилась — попросила: — Открой мне моё назначение на земле».