«Вот если бы все вокруг ко мне относились как Машутка, вот бы у меня жизнь была! — мечтала Света, сидя за кофе с Машей. — Никаких забот, хлопот, работы, все за меня бы делали!..» Она догадывалась, что Маша пила эту коричневую отраву только за компанию с ней, и была как-то особенно, с болезненным надломом ей за это благодарна. Маша, из всех, кого когда-нибудь любила Света, была единственным человеком, готовым посвятить ей всю себя. Жаль только, что этого «себя» было не слишком много…
Нет, а вот если бы Нина была как Маша? А что — как Маша? Двух Маш, даже отчаянно влюбленных, ей не надо — дыроколом работать и одной Дебрановой хватит. Нет, надо, чтобы Нина была как Нина — умная, эрудированная, волевая, умеющая зарабатывать деньги, — но любила бы Свету так же преданно и нежно, как эта туповатая крошка-мордвинка. Вот идеальный вариант! И самый простой, самый логичный и естественный… Нине, среди ее многочисленных неоспоримых достоинств, по сути недоставало самой малости — горячей, безграничной и преданной любви к ней, Свете! Но именно за эту нелюбовь она и будет расплачиваться всю свою оставшуюся жизнь. Ясно, что никуда она уйти с фирмы не сможет — возраст не тот, а уж Света постарается превратить ее жизнь здесь в кромешный ад… Если куда Чернова и уйдет отсюда — только в могилу или в тюрьму!
Света в который раз поймала себя на том, что путает действительность со своими мечтами об идеальной любви и о чудовищной мести, думает о Черновой как о каком-то третьем муже, вроде улучшенного варианта Евсеева, который, старательно поворочав своими большими шоферскими руками, подкинет ей деньжонок, да еще и развлечет интеллектуально.
Чернова также неуловимо сливалась у нее в мыслях с Савицким в Майами, который может, да не хочет забрать ее к себе в сказочный американский рай, на полный пансион, а отделывается записочками и ответами на звонки, то есть, как и прежде, позволяет себя любить, но сам ее не любит, во всяком случае, как мог бы, если бы по-настоящему захотел.
Света отмахнула от себя эти вязкие и обволакивающие мысли, все время какие-то одни и те же, неотвязные и выматывающие своей бесполезностью. Она решительно встала — надо было отнести докладную Пеструху. Конечно, идти самой в приемную ужасно не хотелось, и голова кружилась, и ноги были ватными, но отдавать документ Маше она хотела еще меньше. Машу, которая любила повторять, что любит ее и Чернову одинаково, очень расстраивала обстановка в отделе, хотя прямо она Свете ничего не говорила и тем более не упрекала.
В приемной Света поняла, почему ноги несли ее сюда еще менее охотно, чем обычно. Уже подойдя, к столу секретаря, она разглядела, что за ним сидит не Наташа, а злейшая ее врагиня — Петрова, пеструховская бывшая любовница, стоявшая между директорским сердцем и ней, Светой, и мешавшая ей полностью подчинить себе Чебурашку. Правда, Света никогда не делала настоящих попыток обольстить Пал Никанорыча, но уж кого она хотела видеть меньше всего на месте Пашкиной возлюбленной, так это Петрову с ее патлами до пояса и румяными щечками.
Отступать было поздно.
— А где Наташа?
— Бюллетенит. Я за нее.
«Значит, раньше следующей недели ее не будет. Вот досада! Все против меня!» — подумала Света, но решила довести дело до конца.
— Павлу Никаноровичу передайте, пожалуйста.
— Все докладные пишете, — проскрипела Петрова, не могшая не знать о ситуации в международном отделе.
«Она сейчас же позвонит Черновой и все расскажет!» — подумала Света, уходя на неверных ногах из приемной. Хотя какая разница. Может, так и лучше. Докладная и писалась для того, чтобы ударить по Черновой… Пусть узнает об этом пораньше и помучается подольше. Но все-таки Света постаралась побыстрее вернуться в отдел, чтобы по возможности знать, сообщит Петрова Нинке о докладной или нет.
Когда Света, запыхавшись, вошла в комнату, Чернова с кем-то весело болтала по внутреннему телефону.
— Спасибо, конечно, но мне об этом факте известно уже три дня. Так что я приняла меры… Да, да, ценю твою дружбу, спасибо, пока, целую.
— Чью это вы дружбу цените? — возможно язвительнее спросила Света.
— В данном случае хвостиковскую.
— И о чем же она вам сообщила, таком важном?
— О том, что в Москве будет мой телелюбимчик.
— Вы живете в каком-то придуманном, нелепом мире!
— Ну и хорошо.
— Что ж в этом хорошего?
— Ну, потому хотя бы, что никто в этом мире меня «сукой и проституткой» не назвал и в глаз не двинул. Ни одного аборта даже не сделала.
— Лучше бы сделали!
— Вот уж никак не лучше. Во-первых, грех детоубийства, как и любого убийства, — неотмолимый и непрощаемый, а у меня, следовательно, есть шанс попасть в рай. А во-вторых, каждый аборт отнимает у женщины до двадцати процентов ее жизненной энергии и на два-три года приближает климакс. Серийное детоубийство хоть и неподсудно, но это не значит, что оно ненаказуемо… Так что уж лучше от абортария держаться подальше. Что я всегда и делала.
Света была в очередной раз оскорблена и унижена. Чернова так гадко напомнила ей о том, как называет ее Евсеев, и о ее абортах.
«Если это правда — я, что же, совсем без энергии и мне не сорок, а пятьдесят?! А если правда то, что она мне наболтала про курево, мне, как женщине, что — уже к шестидесяти? Я — пенсионного возраста?! Старуха?! Да еще серийная убийца, как Чикатило… Господи, как это все вынести!»
Это открытие лишило Свету остатка сил. Весь день она мерзла, сидя в шерстяном платке и пододвинув к себе вплотную обогреватель на колесиках, который Чернова называла «самоходной батареей». Входившие в их отдел, как сговорившись, восклицали: «Ну и жарища у вас!» — и Света уже начала думать, не подговорила ли Чернова их всех, чтобы доконать Свету постоянным напоминанием о ее недомоганиях. За весь день она так и не смогла придумать, чем бы еще ущемить эту гадину, которая так ловко, вроде между прочим, расстраивает ее и подводит к мысли, что Света скоро по-настоящему, всерьез заболеет или даже умрет, а на том свете попадет в ад.
Правда, за день случилось и кое-что радостное: когда Света была на обеде, звонил Евсеев. К телефону, к счастью, подошла Маша, узнала голос и поболтала с ним. Он передал привет, как будто Света и не была его законной женой, а так — приятельницей, с которой он давно не виделся. Злорадство оттого, что он вспомнил, соскучился, затосковал и, наконец, позвонил, было омрачено догадкой, что этот виртуоз «баранки» просто учуял первую Светину полную после отпуска зарплату и поэтому решил мириться.
Вечером он позвонил домой, ровно настолько поздно, что если бы Света разрешила ему приехать повидаться с дочерьми, то ехать назад, к родителям за город, было бы опасно и вообще неудобно. Так все и произошло, как обычно. Толька приехал, и хоть прежней радости Света от встречи не испытывала, все-таки ужином его своим нехитрым накормила и ночевать оставила со всеми вытекающими отсюда сексуальными последствиями.
Утром она почувствовала себя получше, согласилась, будто нехотя, чтобы Толька ее подвез на работу, а вечером — домой: с деньгами в общественном транспорте ехать не хотелось. Так вроде бы они опять сошлись, но медового месяца, даже такого куценького, как раньше, не получилось. Денег заплатили мало, премия была всего лишь тридцать процентов, и Евсеев, получив от нее только половину запрошенной за сексобслуживание суммы, опять весь вечер, хоть не очень настойчиво, но все-таки зудел на его любимую тему — зачем работать там, где так мало платят. Ночью он тоже был не ахти как деятелен, но Свету это не слишком взволновало — получила порцию естественных, а не химических гормонов, и то хорошо. Хотя, если подсчитать, химические гормоны обходились дешевле и не грозили очередным «залетом».
Утром, даже не опоздав, Света застала Чернову за изготовлением какого-то документа, но не успела даже потребовать отчета, что та делает, как позвонила Наташа из отдела кадров и попросила срочно спуститься вниз.
Наташа рассказала ей странную историю. Отдавая сидевшей за секретаря Петровой бумаги на подпись, она увидела, что в кабинет директора, не спрашивая разрешения, — видимо, по личному и персональному приглашению, — прошествовала Анна Павловна, а через минуту, весело поздоровавшись с Петровой, проскакала Нина.
Наташа затаилась на черной лестнице, наблюдая, кто и когда от Пеструха выйдет, но, простояв там полчаса и замерзнув до дрожи, так никого и не увидела. То есть обе эти бывшие Светины любимые сидели у директора больше получаса, и о чем они беседовали с Пеструхом — тайна, покрытая мраком.