«Господи, сколько же страданий!» — подумала Света, даже не в силах заплакать.
— Словом, сударыня, за что боролись, на то и напоролись. У вас было предупреждение свыше — вы его проигнорировали. Теперь получайте по полной.
— Какое еще предупреждение свыше?
— А что, не помните, как вы еще в прошлом году на меня «телегу» накатали? В пятницу накатали, а в понедельник скопытились на полторы недели, — мне так славненько без ваших дуростей здесь работалось! Ни любви, ни истерик… Не помните? Прошлой зимой…
Света что-то смутно припомнила, но это сейчас было не важно.
— И ничего я вам делать не буду. Сами себе все пакости распрекрасно сотворите. Вы и шагу ступить не можете, чтобы не вляпаться в собственное дерьмо… Так что мне вам гадить нет никакого расчета. За это Господь накажет.
— И когда же вы уходите?
— В течение месяца, я думаю, определюсь. Так что подыскивайте человека на мое место, хотя…
— Что — хотя?
— Боюсь, это полная безнадега. Никто не придет.
— Мы — солидная фирма!
— Да, фирма солидная, а вот оклады — не больно. Вряд ли вы сами довольны вашим заработком.
Нина порылась в столе и нашла там два клочка бумаги.
— Хотите ознакомиться?
— А что это?
— А это я разворачивала перед Пеструхом безрадостные перспективы в отношении найма нового переводчика.
— Чем же это они такие безрадостные?
— А тем, что нижний предел оклада переводчика по Москве — четыреста долларов, верхний — тысяча.
— Не может быть!
— Чего ж не может-то? Нате, поинтересуйтесь. Я специально это вырезала.
Света подскочила к Нине и выхватила один клочок у нее из рук. Это была вырезка из какой-то газеты с приглашениями на работу. Так все и было — переводчиков приглашали в самые разные фирмы и действительно оклады предлагали именно такие, от четырехсот баксов до тысячи. «Это что же, она уйдет отсюда на такой заработок?!! Ей даже подрабатывать не нужно будет…»
— Вот… Если учесть, что самое большое, на что здесь может рассчитывать переводчик, — это сто восемьдесят зеленых плюс начальник в буйном расцвете климакса, сами понимаете… Претенденты на эту должность, боюсь, штурмом наше здание брать не будут.
— И вы об этом сказали Пал Никанорычу?
— А как же! Я предложила ему нарисовать себе психологический портрет человека, который, вопреки элементарной логике и собственной выгоде, вдруг согласится работать полный рабочий день за в два с половиной раза меньший оклад — ну, если принимать во внимание нижнюю планку — да еще таскаться на окраину города.
— И что он сказал?
— Ничего не сказал — что тут скажешь? Глу-боко-о-о так задумался. Но я человек снисходительный, помогла ему.
— Очень великодушно!
— Ага, я такая. Я процитировала ему слова блаженной памяти Александра Алексеевича, который во время нашей с ним встречи — это когда он предлагал мне переходить в этот отдел — подчеркнул, что достоинство нашей госфирмы — социальные гарантии. Так вот я и сказала Пал Никанорычу, что работать, я подчеркиваю — работать, а не числиться, — сюда никто не придет, потому что работать можно за куда как большие деньги. А вот числиться — это пожалуйста… Следовательно, прийти на это место может только а) человек с кучей хронических заболеваний, чтобы без конца сидеть на неукоснительно оплачиваемом больничном или б) потенциальная декретница, как наша Авессаломова. На мое место всегда приходят или хронические бюллетенщики, или декретницы, а потом, как правило, отдел закрывают. Да чего повторяться — я ж вам рассказывала сто сорок раз… В последний раз на мое место пришла дама, больная жестоким хроническим панкреатитом, следовательно, сейчас будет декретница… Я ж Водолей, воздух. Когда я есть, меня незаметно, но вот когда кислород перекрывают — тогда очень чувствительно бывает. Ну, да что я говорю — время покажет.
— И вы это сказали Пал Никанорычу?
— Ага. Он, кстати, сказал, что у него ко мне по работе претензий нет.
— Не может быть.
— Луценко свидетель. Когда я ушла, они еще полчаса лялякали.
— Откуда вы знаете?
— Она сама мне и сказала. Ей ведь тоже есть что о вас порассказать. Она говорит, что ее до сих пор мучает совесть, что она тогда Савицкого подвела.
— Неужели?
— Угу. Так и говорит: «Не могу простить себе, что слушала эту суку и испортила жизнь хорошему парню»!
— Это оскорбление! — возмутилась Света.
— Что именно? — очень естественно удивилась Чернова.
— Вот это слово!
— Какое — «сука»? Во-первых, это цитата из Луценко, а во-вторых, вас и муж так зовет, разве нет? Вы сами сто раз его цитировали.
— Вы мне ответите за все оскорбления!
— Да-да, именно! С нетерпением жду вашей следующей докладной. Пожалуйста, не затягивайте. Я хочу до выхода на свободу изложить Пал Никанорычу еще кое-какие факты. Должен же он знать, с кем остается.
— А вы еще не всю грязь на меня вылили?
— Ну что вы… Вы столько ее намесили за пять лет… Должен же Пеструх узнать, наконец, что он был любовником госпожи Петровой. Сама Лариса Викторовна несказанно удивилась, когда я ей об этом сообщила.
— Он вам не поверит!
— Мне не поверит, Анне Павловне поверит. Вы же и к ней с этой сплетней приходили, и не один раз, насколько мне известно. Только я не уловила из ее рассказа — вы у нее были одна или тоже с Натальей Кирилловной? Так что активничайте, но не забывайте, что я вам говорила о вашем собственном дерьме. Остерегайтесь подделок. Обидно наступить еще и в чужое…
Света чувствовала себя совершенно разбитой. Сейчас Пал Никанорыч читает, как она пьет с подружками, а может, и что-нибудь похуже. Вот, вот вся благодарность Черновой за всю Светину любовь! Грязь и оскорбления! И ведь как она ее обошла — чуть только Света задумает ее тронуть, эта подлая дрянь без тени сомнения выложит Евсееву про Савицкого… Скандала, да не одного, да с драками, не избежать… И зачем она тогда Ципиной все это рассказала… Господи, как же она запуталась… Свидания, как такового, ведь и не было, а того, что об этом несостоявшемся свидании станет известно мужу, бояться приходится… Только и осталось, что наблюдать, как будут разворачиваться события. Главное, дождаться, чтобы Чернова ушла домой, и прочитать эту мерзостную бумажонку. Сколько она там всего накатала — аж на восемь страниц, графоманка! Еще и сама собой восхищается…
Эта умница говорила, что не собирает сплетен, не интересуется чужой личной жизнью и не считает чужих денег, а сама все эти годы запоминала Светины слова и поступки, складывала их в штабеля, чтобы сейчас обрушить на бесталанную Светину голову. Зачем? Что Света ей сделала? Написала пару докладных? Но она сама виновата — почему не дала взаймы денег на поездку к морю, не подарила ничего к прошлогоднему дню рождения, не написала такого нужного Свете письма? Это справедливое наказание за страшный грех нелюбви! Свету нужно любить, любить, любить! А Чернова этого не сделала и теперь должна быть жестоко наказана. Все, кто не любит Свету, — грешники и преступники, они понесут заслуженную кару. Вот жаль только, что докладные почему-то даются Свете с таким трудом — она бы и на Луценко написала что-нибудь… А что бы она написала про Луценко? Ну, например, что устроила на предприятие дочку…
Света одернула сама себя — что-то уж она совсем разошлась. На Луценко писать совсем уж не стоило — та слишком много знала о Свете. Господи, да у нее уж и друзей почти не осталось… А из тех, кто есть, никто ее не любит достаточно сильно, так, как ей это действительно нужно!.. А как нужно?.. Ей нужно, чтобы, чтобы… вот… ей…
Мысли, кроме разве тех, что были о любви, едва появившись в Светиной голове, сразу рассыпались на меленькие кусочки с острыми, как у стекляшек, уголками. Свете сильно хотелось кофе, но встать из-за стола не было сил. Кроме того, в комнате, как всегда, было холодно, отопление еще не дали, а батарея почему-то не была включена.
Положение спасла пришедшая из посольства Машенька. Она, едва раздевшись, бросилась греть чайник, готовить им со Светой кофе, подтащила к Светиному креслу батарею, накинула ей на плечи валявшийся на гостевом стуле шарф — Света о нем как-то забыла. От Маши исходила хоть и не очень сильная, но несколько ободряющая волна нежности и заботы, и, впитав ее, Света слегка пришла в себя.