Кристина Брук - Чаровница

Наступил тот редкий момент, когда человек испытывает какое-то странное чувство – искреннее, подлинное, но трудно определимое. Сесили не знала, что говорить. Ашборн стоял рядом, совсем близко, от него пахло конской упряжью, мылом для бритья, кожей сапог, и она почувствовала в эту минуту, что он вдруг стал ей ближе и дороже. И тут она испугалась.

Стараясь взять себя в руки, Сесили уставилась – нет, скорее вцепилась глазами в рисунки на тарелках, словно пытаясь найти в этом защиту.

– Сервиз – история их любви, – тихо произнес Рэнд. Все так и было, рисунки лучше всяких слов передавали эту любовную сагу. У Сесили перехватило дыхание. Все было действительно очень трогательно.

– Должно быть, они очень любили друг друга, – при последних словах у нее задрожал голос. Она сама поразилась, насколько фарфоровая история любви растрогала ее. Любовь сама по себе очень хрупка, как и фарфор. Видимо, это скрытое, не бросающееся в глаза общее свойство невольно взволновало Сесили до глубины души.

Ашборн промолвил:

– Одни мужчины запечатлевают на фарфоре битвы и военные победы, почести и награды. А мой отец решил запечатлеть свою историю любви. Видимо, для него самой главной битвой в его жизни было завоевание руки и сердца моей матери.

Такой взгляд на любовь не мог не воодушевлять. Поражала глубина и искренность чувств. Это была в самом деле большая, пожалуй, даже великая любовь. В том или ином рисунке выражалась надежда, целеустремленность, игра чувств, разлука.

– А вот тут? – Сесили указала на рисунок, на котором корабль уплывал в море, на его палубе виднелась мужская фигура, протягивающая руки к берегу. – Куда он держит путь?

– Мой дед отослал отца во Францию, видимо, в надежде, что отец забудет о своей страсти среди парижских увеселений и развлечений.

– А на следующей?

Рэнд усмехнулся:

– А на следующей изображается, как моя мать садится на пакетбот, чтобы последовать за ним в Париж.

– Ого, – улыбнулась Сесили. – Думаю, было бы приятно познакомиться с вашей матушкой.

– Я тоже так полагаю. Во всяком случае в решительности ей нельзя было отказать.

Сесили удивленно подняла на него взгляд.

Рэнд смотрел мимо нее, куда-то вдаль.

– Моя мать умерла при родах, когда я появился на свет. Вскоре следом за ней ушел и отец. Говорили, что он умер от горя. Но на самом деле, сильно простудившись, он скончался от воспаления легких. Как мне рассказывали, последние месяцы жизни он провел здесь вместе со мной.

– Ох, – еле слышно вздохнула Сесили.

Губы Ашборна чуть-чуть искривились – то ли от грустных воспоминаний, то ли в знак признательности ее сочувствию. Узнав Ашборна поближе, Сесили поняла, что по натуре он очень скрытен, но, видимо, тяжесть от неизбывной печали по родителям вырвалась наружу, и он был не в силах ее утаить.

А вдруг он винил себя в смерти своих родителей? Нет, такое не укладывалось в голове. Хотя что тут удивительного, если сердце и рассудок находятся в несогласии друг с другом.

Невольно Сесили положила свою руку поверх его руки и тихо сжала.

Его рука напряглась, челюсть дрогнула, а он весь внутренне сжался, оцепенел. Но через миг Ашборн молча положил другую руку поверх ее маленькой ладошки – знак признательности за ее утешение.

Странное чувство овладело Сесили в этой комнате: тихая радость завладела ее душой. Удивительное ощущение, которое Сесили никак не ожидала обрести подле него. Дело в том, что в присутствии герцога Ашборна ее постоянно изводило беспокойное напряжение. Впрочем, ощущение покоя было для нее не менее, если не более, опасным из двух переживаний.

Рэнд махнул рукой:

– Посмотрите вон на тот последний экспонат.

Он достал кувшин для вина и подал его Сесили. Глина была прохладной на ощупь. На кувшине виднелись не две, а уже три фигуры. Третьим был ребенок, круглощекий крепыш, которого мать держала на руках.

– Это вы, – тихо, но уверенно промолвила Сесили.

На побледневшем лице Ашборна горели, как уголья, глаза. Они не могли лгать. Грустные, печальные, они лучше всяких слов говорили о том, что происходило сейчас в его душе. Он горевал о рано ушедших отце и матери. Он любил их, а они его, но ни ему, ни его родителям не суждено было насладиться этой любовью.

Внимательнее приглядевшись, Сесили заметила, что рисунок был выполнен в несколько иной манере, чем остальные, как будто его рисовал другой художник.

Здесь и отец, и мать протягивали вперед одну руку, как бы приветствуя и благословляя маленькое существо, желая ему счастья в жизни, которую они подарили ему.

– Это отцовский подарок, – промолвил Ашборн. – Для меня это самое драгоценное из всего, что досталось мне по наследству.

Сесили повернула кувшин, чтобы посмотреть на картуш с обратной стороны. Там был нарисован пухлый ангелочек с арфой в одной руке и с фамильным гербом в другой. Этот рисунок стал предвидением той грустной участи, которая ожидала маленького Ашборна. Ангелочек, по сути, тот же маленький мальчик, а герб в его руке означал бремя ответственности, которое легло на него одного после смерти родителей. Маленький Ашборн рос без любящей матери и заботливого отца. Как должно быть ему было тяжело! Не имея ни родственников, ни одной родной души рядом с собой, как догадалась Сесили благодаря женской интуиции.

Она, по крайней мере до шести лет, чувствовала любовь своих родителей, а потом еще десять ее нежно опекал любимый брат Джонатан. Да и позже Уэструдеры, можно сказать, стали ей второй семьей, тогда как Ашборн – это хорошо чувствовалась – был очень одинок, по крайней мере рядом с ним не было заметно никого, кто был бы ему близок и дорог.

Сесили задумчиво повертела кувшин в руках, с минуту разглядывая рисунок с тремя фигурами, а затем поставила его обратно на место.

– Большое вам спасибо за то, что показали вашу коллекцию фарфора, – поблагодарила она Ашборна. Его рассказ тронул ее, он не оставил равнодушной к перенесенным им испытаниям.

Рэнд молча закрыл двери шкафа и спрятал ключ в кармашек жилетки. Шумно вздохнув, он хитро улыбнулся, потер руки и произнес:

– А теперь пора начать штурм чердака.

Как ни хотелось Сесили поскорее попасть на чердак, но в этот миг – после нескольких минут откровенности и открытости – ей показалось неприличным приступать к такому прозаичному и малоинтересному для него делу.

С присущей ей тактичностью она взяла Ашборна под руку, решительно мотнув головой:

– У нас слишком мало времени, ведь скоро обед. Раз мы здесь, почему бы вам не показать мне остальные ваши богатства?

Чуть позже тем же вечером, ведя леди Сесили наверх на чердак, Рэнд, к собственному удивлению, пересмотрел свою прежнюю стратегию. Он заманил к себе в поместье леди Сесили под ложным предлогом, заглушая еле слышный голос совести уверениями, что в его намерениях нет ничего дурного. Но такого рода оправдание больше не помогало. Сегодня между ними произошло что-то такое, что в корне изменило их отношения. Странный восторг, овладевший его душой, полностью поглотил боль утраты, когда он рассказал ей о смерти своих родителей. А удивительное прикосновение ее руки, подарило ему такое утешение, какое он никогда не испытывал в жизни.

Ее прикосновение подарило ему не только успокоение, но и надежду. Она так тонко, так глубоко прочувствовала его настроение, что смогла дать ему то, чего больше всего хотела его душа. В который раз Рэнд подивился тактичности и тонкости чувств молодой девушки.

Но тут червь сомнений и колебаний опять закопошился в его сердце, и он усомнился в ее способностях, ведь душещипательная история о его семейном сервизе могла растрогать любое, даже самое твердое, женское сердце, разве не так?

Да, все так. Рэнд покачал головой, поражаясь самому себе. Он не собирался ничего ей рассказывать. И вдруг безотчетно, повинуясь странному порыву, поведал историю любви своих родителей, о которой он не рассказывал никому – причем так подробно и так трогательно, что сам удивился.

Он снова покачал головой. Как бы цинично это ни звучало, он сделал это с тайным умыслом. Он не любил говорить о родителях, более того, до сих пор он не рассказывал никому о секрете сервиза. Должно быть, к такому ловкому ходу его подтолкнул заложенный в нем макиавеллевский инстинкт.

У Рэнда неприятно дрогнуло сердце, и он на миг замер. И тут же за его спиной послышалось глубокое дыхание Сесили, едва не натолкнувшейся на него. В этом не было ничего удивительного, ведь они преодолели четыре пролета лестницы, поднимаясь наверх.