Они прокрались вниз по главной лестнице, а затем через кухню на задний двор. Собаки больше не лаяли. Добравшись до лошадей, они направились по тёмной глинистой дорожке к дороге на Сент-Остелл. Теперь стало ясно, что о Лонсестоне не может быть и речи, благоразумнее остановиться в Сент-Остелле, но Джереми имел собственные причины этого не делать, и потому они поскакали в Бодмин. Джереми объяснил Кьюби, что если Джон Тревэнион быстро обнаружит её отсутствие, то может нагнать их в Сент-Остелле, и это не было лишено основания.
В два часа ночи они добрались до постоялого двора «У Джевела», бывшего «Герба короля», и начали стучать в дверь, перебудив полдома, пока им неохотно не открыли. Джереми знал Джона Джевела, но это не помогло. Хотя имело свои преимущества, потому что при виде спутницы Джереми заспанные глаза Джевела округлились, он не стал задавать вопросов и немедленно выделил им две отдельные комнаты. Они так же быстро поднялись в них. Как будто, приняв решение, они сказали всё необходимое и теперь просто должны попытаться заснуть и дождаться утра.
Так они и ворочались на мягких перинах, пока Джевел не разбудил их на заре, как было велено. Они вместе позавтракали, по-прежнему почти молча, но часто смотрели друг на друга. Неожиданные взгляды, иногда осторожные улыбки, завтрак, упаковка багажа и долгая поездка до Лонсестона. Пообедали они в «Белом олене», где оставили лошадей, чтобы их вернули домой, и сели в королевскую почтовую карету, идущую на восток, а в десять вечера доехали до Эксетера. День выдался долгим. Устав от качки в карете и натерев в седле всё, что можно, они провалились в глубокий сон и встали как раз вовремя, чтобы спешно позавтракать и возобновить путешествие.
Четвёртая ночь принесла перемены. Они провели её в Марлборо, куда приехали раньше, чем в предыдущие дни. До Лондона им предстояло добраться на следующий день поздно вечером.
В последние часы Кьюби снова стала тихой и задумчивой, смотрела на высокие деревья без листвы, мимо которых они тряслись, иногда обменивалась парой слов с Джереми, но не поощряла разговоров ни с ним, ни с другими пассажирами, иногда дремала, а порой как будто мысленно переносилась в родное и уже далёкое графство. Она поглощала пищу и пила вино, как полагается, и редко встречалась взглядом с Джереми, но даже когда это происходило, быстро отворачивалась. Он гадал, о чём она думает, и по-прежнему не понимал, как ему удалось уговорить её сбежать, а спросить боялся. Думает ли она о пропущенной охоте? Или о каком-нибудь деле в церкви? Или о проблемах поместья? Размышляет ли она о том, что скажет и как поступит брат? Сожалеет ли, что покинула семью? Тоскует ли по тёплой дружбе Клеменс? Джереми не знал.
Потому что большую часть пути они вели себя не как сбежавшие влюбленные, мечтающие пожениться, а как кузены или брат с сестрой, молча путешествующие по какой-то не совсем им самим понятной причине.
Но всё же они чувствовали, что это побег. Джереми находился на взводе, почти как при ограблении дилижанса. Хотя он вёз с собой банкноты и монеты, доставшиеся ему благодаря тому делу, он бежал не от закона, а от того, что Кьюби называла благоразумием. И этого он опасался куда больше. Здравый смысл, семейные узы, семейные обязательства, оставшиеся в Корнуолле, затягивали как в колодец. Чем дальше и быстрее он её увезет, тем безопаснее.
А вдруг в Лондоне она скажет: «Прости, Джереми, я передумала»?
Погода до сих пор держалась хорошая, ветер принёс лишь несколько снежинок, когда они выехали из Бата. Хозяин постоялого двора в Марлборо спросил, разжечь ли в их комнатах огонь, и Кьюби кивнула. С ними в карете ехали ещё двое, хотя мест было шесть, и эта пожилая пара ужинала за другим столом в дальнем конце обеденного зала. Месяц для путешествий был не самый благоприятный, и потому постоялый двор наполовину пустовал.
Они заказали рыбу и седло барашка с соусом из каперсов. Рейнское вино, но несладкое. А под конец — пудинг с изюмом, от которого Кьюби отказалась.
— Ты не голодна? — спросил Джереми.
— Я наелась. Дома я никогда так много не ем. Вот и хорошо, а не то растолстею!
— Я знал, что ты малоежка.
— О, мне нравится еда. Просто не так много. Для тебя всё по-другому, ты же мужчина, и такой высокий.
— По крайней мере, здесь кормят лучше, чем вчера вечером.
— В котором часу мы завтра прибудем в Лондон?
— Думаю, поздно. Даже если доберёмся благополучно.
— А может пойти что-то не так?
— Всегда может сломаться колесо или лошадь охромеет...
Он не стал говорить о своих личных страхах.
Она откинула волосы со лба.
— Какие у тебя планы, Джереми? Ты мне так и не сказал.
— Карета остановится в «Короне и якоре». Это на Флит-стрит вроде бы. Я слышал, это приличное место, и думал остановиться там на ночь или две, чтобы не тратить время на поиски другой гостиницы.
— А потом?
— Я наведу справки, как побыстрее получить специальное разрешение на брак. Вроде бы офицеру его могут предоставить за сутки.
— Ты не подготовил всё заранее, предполагая, что я с тобой не поеду?
— Я вообще ничего не предполагал! Боже! Да я еле смел надеяться!
— А так вовсе не казалось, когда в четверг ты ввалился в мою спальню. Ты выглядел таким... убедительным.
Он слегка улыбнулся.
— Я мечтал тебя увезти, если не силой, то хотя бы силой моральных аргументов.
— Уверяю тебя, моральные аргументы не возымели на меня никакого действия!
— Тогда что же возымело?
Кьюби подобрала хлебную крошку с тарелки и покатала её между пальцами.
— Ты.
— Любимая. Моя Кьюби. Моя дорогая Кьюби.
Её черные брови сошлись узлом над сверкающими карими глазами.
— Джереми, я много размышляла.
— Я этого опасался. И заметил.
— Не смейся.
— Бог свидетель, мне уж точно не до смеха, я боюсь того, о чем ты думаешь!
— С какой стати тебе этого бояться?
— А как же иначе, ведь твои мысли — враги моих надежд, о них вечно спотыкаются мои попытки тебя любить!
Её, похоже, тронули эти слова.
— Возможно, ты прав. Возможно, я всегда была слишком... практичной, слишком разумной, себе же во вред. Но вряд ли тебе стоит опасаться моих мыслей. Разве я не приехала с тобой сюда, бросившись в эту... в эту авантюру, безумную авантюру, которую никогда не оправдает любой здравомыслящий человек? Разве я не сошла с ума, сбежав с тобой, как романтичная школьница, ведь если бы я решила обручиться с тобой, как положено, моя семья вряд ли бы меня остановила! Эта авантюра — и в самом деле за гранью всякого благоразумия!
— Я опасался, что ты именно так и подумаешь.
Она на мгновение нахмурилась.
— Во время долгой поездки я размышляла над моей жизнью, в особенности над моей жизнью в последние три года, после встречи с тобой. Возможно, тряска помогла мне сосредоточиться! Я вспоминала наша первую встречу. Мне казалось, что с самого первого мгновения, когда я спасла тебя от внимания таможенников, ты никогда не сомневался.
— Насчёт тебя? Да. Никогда не сомневался.
— Пожалуй, и мне не следовало.
— У тебя было много других забот — верность семье и любовь к ней.
Она хмуро оглядела комнату с коптящими фонарями, свисающими с почерневших балок, огонь в камине озарял медные детали, в клетке сидел попугай.
— Ты же знал, что я собиралась замуж за Валентина Уорлеггана.
— Знал.
— Это ведь наверняка должно было повлиять на твои чувства!
— Это сильно меня ранило, но не изменило чувства.
— И ты знал, что ещё до встречи с Валентином я хотела выйти замуж за богатого и потому не могла выйти за тебя.
— Да.
— Ты помнишь, однажды я сказала тебе, что не смогу выйти замуж по собственному выбору и уехать куда-то в другой уголок страны, а потом наблюдать издалека, как дом и землю распродадут, а Тревэнионы покинут ту местность, где были известны многие столетия?
— Ты так говорила, да.
— Разве не именно так я сейчас и поступаю?
— Думаю, да. Я надеюсь, с твоим домом и землями такого не произойдет, но молюсь, чтобы ты не передумала.
— Не молись, в этом нет необходимости. Я не могу объяснить этого собственному рассудку, разве что совершенно безрассудным путем. Всё дело в том, Джереми, что мне кажется, я люблю тебя. Хотя и считала, что не люблю!