Чувствуя собственное бессилие и не находя места от беспокойства, я листал свои, по выражению Таточки, «чернокнижки» — но не испытывал к ним прежнего интереса. Одно дело — абстрактные рассуждения о воздействиях и поиски исторических доказательств их существования, и совсем другое — судьба собственной семьи. Даже абсолютная вера в приворот не помогла бы утешиться при виде столь губительных разрушений, напротив, породила бы желание бороться с их виновницей, причем бороться ее же методами. Не поймите превратно, мне, разумеется, и в голову не пришло бы, выражаясь, опять же, словами Таты, варить лягушек, но от первобытной, животной ярости у меня буквально сводило зубы. Какое право имела дрянная, наглая девчонка очаровывать моего сына? Что бы под этим ни подразумевалось.
Я случайно открыл «Половую магию» Поля Седира и почти сразу наткнулся на следующий пассаж.
«Во всех любовных чарах мы неизменно находим один и тот же момент: внушение, причем двустороннее. Ему в одинаковой степени подвержены те, кто совершает обряд, и те, кого хотят этим обрядом околдовать. Первые начинают ощущать уверенность и смелость в общении с объектом своих притязаний; вторые должны так или иначе узнать о колдовстве, иначе желаемый результат не будет достигнут. Если во время исполнения обряда они ничего не ощущают, то впоследствии все же узнают о нем, заметив, например, булавку в своей одежде. Все эти церемонии, несмотря на их нелепость, не проходят бесследно».
А вот дальше, дальше-то самое главное:
«Если принять в соображение причудливый характер тех психических состояний, которые обозначаются словом «любовь», вряд ли можно отрицать действенность этих манипуляций, за счет прямого или косвенного внушения».
О чем я всегда и говорил! Причем так называемая «простота» Ваниной избранницы сыграла ей на руку: она, не задумываясь, пошла на то, чем постеснялась бы заниматься девушка интеллигентная. А уж потом, при ее безоговорочной уверенности в успехе, у Вани не было шанса на спасение; ему оставалось лишь полностью подчиниться ее воле.
Тут уместно вспомнить слова Парацельса, адресованные врачам и сказанные по поводу болезней, наведенных колдовством: «Вы не представляете, как велика сила, присущая человеческой воле. Ибо воля является источником таких духов, с которыми разум ничего общего не имеет».
Все так. И если разобраться, магия тут не при чем, это голая психология — но в любом случае… держалась бы наша волевая юница подальше от женатого человека! Я искренне ненавидел Ванину подругу и мысленно проклинал ее самыми последними словами. Грудь распирало от гнева, в мозгу, налезая друг на друга, теснились какие-то патетические воззвания, я с трудом удерживался, чтобы не позвонить ей и не высказать все, что о ней думаю. А еще я всерьез планировал объявить своему непутевому сыну, что я слишком стар, и потребовать избавить меня от волнений и сию же минуту вернуться домой. Представляю, насколько глупо это выглядело бы.
В сущности, я жалел Ивана; сейчас он не осознает, что творит, но прозрение неизбежно, и тогда бедняге не позавидуешь. Однако он действовал по собственному выбору и должен понести наказание за последствия, а Таточка расплачивается за чужие ошибки. Ее я жалел в тысячу, миллион раз сильнее: этот худенький, одинокий демон-разрушитель с печальными глазами и дерзкой улыбкой был в первую очередь опасен самому себе.
Она приезжала на дачу с Протопоповым. Тот, совершенно очевидно, был одержим любовью и вполне мог служить примером человека, на которого сделан приворот. Я сочувствовал и ему, и практически ежечасно проклинал себя за малодушие: мне следовало вмешаться, предотвратить катастрофу! Сумасшедший влюбленный видел только Тату, ничего не смыслил в происходящем. А она — надеюсь, неосознанно — мстила за свою исковерканную судьбу и безжалостно истребляла вокруг себя все человеческое. Я чувствовал, что обязан хоть что-нибудь им объяснить и, не зная, как завести разговор на столь интимную тему с посторонним, по сути дела, мужчиной, решился обратиться со своей тревогой к Таточке. Они в очередной раз явились нас навестить; Протопопов о чем-то беседовал с ее родителями — они тоже не одобряли их общения, но пытались сохранять лояльность — а мы с Татой и Никсоном, протопоповским догом, прогулялись по саду, полюбовались розами и теперь сидели в беседке.
— Девочка моя, — смущаясь, проговорил я, — не думай, что в силу возраста я ничего не понимаю. Я вижу, как тебе плохо, но все же подумай, что ты делаешь. Ты и не замечаешь, как рушишь не одну, а целых три человеческих жизни, притом, что тебе это совершенно не нужно. Ведь насколько я знаю, у Протопопова есть жена и сын?
— Они были у него всегда — столько, сколько мы общаемся. Ему это не мешало, мне тем более. Разве что-нибудь изменилось?
— Таточка, не лукавь! Изменилось, да еще как! У него появилась надежда. И это — колоссальная угроза для его семьи. В то время как ты не испытываешь к нему совершенно никаких чувств.
— Вы уверены?
— Увы, моя милая. Абсолютно. Прости, что вмешиваюсь не в свое дело, но мне бы не хотелось, чтобы на алтарь твоей мести легли судьбы как минимум двух ни в чем не повинных людей. Поверь, Иван того не стоит, даже если тебе и странно слышать это из уст его отца.
— Я никому не мщу! Я всего лишь пытаюсь выжить. Выплыть, не утонуть.
— Вряд ли благородно топить при этом других.
— Ефим Борисович! Протопопов — взрослый человек, и все, что он делает — его сознательный выбор.
— Таточка, повторяю: многое между вами изменилось. А он себе не принадлежит. К сожалению, сейчас именно ты несешь ответственность за происходящее. А потому призываю: опомнись! Если б ты любила его, другое дело, но…
— Вы не можете судить о моих чувствах.
— Деточка, я слишком хорошо тебя знаю. К тому же, влюбленные люди не выглядят такими несчастными.
Она глубоко задумалась, а затем, словно очнувшись, произнесла:
— Мои родители говорят то же самое. Наверное, вы все правы. Но я не знаю, можно ли что-то остановить. Видите ли, Ефим Борисович… думаю, вы поймете… все уже произошло. Аннушка разлила масло.
— Часто нам только так кажется. Людям свойственно искать повод погрязнуть во зле — это легче, чем исправлять ошибки — и в таких случаях они, как правило, прикрываются неким первоначальным, якобы непростительным грехом. Но в действительности никогда не поздно покаяться.
— Послушать вас, я — настоящее исчадье ада.
— Нет, конечно же, нет. Однако то, что ты делаешь — в определенном смысле, черная магия.
— То есть? Не понимаю.
— Позволю себе процитировать изречение из моего любимого «Draco ater»: «Черная магия есть та область тайного знания, которая позволяет входить в сношения с дьяволом и с его помощью или даже помимо него достигать реализации своих эгоистических намерений». Разве не этим ты занимаешься?
Тата побледнела.
— Вы считаете?
— Не совсем, но… Ты знаешь, я не испытываю особой приязни к Протопопову, но, когда я вижу, что между вами происходит, и понимаю, чем это грозит ему и его семье, мне становится жутко.
— А чем это ему грозит?
— По-моему, объяснять излишне: он начнет вести себя так же, как Иван. Разве ты хотела бы этого для другой женщины? И даже для него самого?
— Вам ответить честно или правильно?
— Лучше честно.
— Раньше не хотела бы, ни за что, а теперь мне плевать.
— Именно. Я и вижу. А между тем… тебе интересно, каковы, опять же цитируя Нитибюса, «правила успеха в адских вызываниях»?
Тата вопросительно подняла брови.
— Прежде всего, необходимо «создать цельную и полную идею культа сатаны». Во-вторых, «убежденно верить во все, даже невероятное». В-третьих, «презирать все то, что выражают понятия о добре, свете и гармонии». В-четвертых, «обладать какой-либо страстью, направленной на зло». В-пятых, «иметь совесть, погрязшую во зле, преступлениях и вместе с тем недоступную угрызениям и страху».
— И все это — я?
— Отнюдь нет, но… мне бы не хотелось, чтобы ты узнала себя хотя бы частично.
— Вы слишком деликатны, Ефим Борисович, но я вас поняла. Спасибо за откровенность. Мне нечего возразить. И все же… что выросло, то выросло. Боюсь, я не в силах ничего изменить. — Она саркастически усмехнулась. — Сатана не позволит.