Мария Спивак - Черная магия с полным ее разоблачением

— Пугает мысль об унитазе незнакомой формы?

— Зришь в корень. Только, Умка… ну его! Не слишком ли много мы о нем говорим?

Однако, как вскоре стало понятно, в Америке абсолютно все, в том числе Протопопов, воспринималось существенно иначе. Я сто лет не слышала такого бодрого таткиного голоса. Даже в Испании. Там она была просто веселой, а сейчас — натуральный источник энергии. Хоть заряжайся от нее через трубку.

Несколько дней в Лас-Вегасе вместили целую жизнь. Днем оба умудрялись работать. Протопопов отваливал на свою конференцию, а Татка сидела в номере — естественно, умопомрачительно роскошном — и заканчивала иллюстрации для книжки. Пришлось взять из Москвы, сроки поджимали. Зато каждый вечер они ходили на всевозможные шоу, ужинали с протопоповскими партнерами, гуляли и даже играли в рулетку — как выразилась Татка, «тут столько всего, что на казино руки не доходят посмотреть». Ночи тоже были сильно заняты, не только естественным процессом, но и походами по разным заведениям; спать удавалось урывками. Кроме того, Протопопов в первый же день в Лос-Анджелесе взял напрокат какой-то шикарный кабриолет — на нем они в Вегас и приехали — и теперь каждую свободную минуту гоняли из конца в конец по городу, хотя Вегас, если я правильно поняла, не так уж велик.

Они еще собирались в Сиэтл к общим знакомым; те работали вместе с Иваном и Протопоповым, пока не уехали в Америку. Дальше Протопопов отправлялся в Москву, а Татка — навещать институтских подруг. Десять дней в Нью-Йорке и десять в Бостоне.

Ну, и можно ли ей после этого не завидовать? Черной-пречерной завистью? Я так и сказала, когда она последний раз звонила, уже из Нью-Йорка. Совершенно обалдевшая. Умка, говорит, я и не подозревала, что такое бывает. Ты не представляешь, как Америка на меня действует. Извини за банальность, но это страна свободы.

— И демократии?

Она только хмыкнула в ответ.

— Так все-таки — от кого свободы?

— От всего и всех. От себя и своего социального статуса. Я здесь другая — совсем-совсем. Хожу целыми днями одна — Анька моя на работе, вечером только встречаемся, зато на углу Сорок седьмой и Парк-авеню, представляешь? — и чувствую себя преотлично — со своим возрастом, полом, внешностью, одиночеством. Понимаешь?

— Еще как. И завидую.

— Есть чему. Я давно не была такой… уверенной и сильной. Последние двадцать пять лет точно.

— А Протопопов?

— Что?

— Не скучаешь?

— Ни секунды. Некогда. Впрочем, он и не дает: пишет сумасшедшие письма, звонит постоянно.

— Что говорит?

— Как положено: люблю, тоскую, жду не дождусь возвращения. Когда приедешь, сниму квартиру, будем жить вместе.

— Ужас какой.

— Вот именно. Но я не в состоянии сосредоточиться настолько, чтобы вразумительно ему ответить.

— А что бы ответила, если б сосредоточилась?

— Что не могу бросить сына и Ефима Борисовича. Но буду иногда ночевать в этой его квартире.

— Так ты не собираешься с ним расставаться?

— Ой, Умка, слишком сложные вопросы! У меня здесь не получается об этом думать!

— Чем же у тебя голова занята? Признавайся.

— Вот, например, завтра Анька ведет меня в киноклуб. Образовалась компания человек в двадцать, собираются раз в месяц и обсуждают фильмы, которые надо предварительно просмотреть.

— А для тебя среди этих двадцати ни одного не найдется?

— Смешно, что ты спрашиваешь: именно по этому поводу у местных дам жуткие волнения. Завтра в первый раз придет один человек… Его почти никто не знает. Год назад развелся, переехал в Нью-Йорк и работает с приятелем первого Анькиного мужа, который его и пригласил — приятель, в смысле. Без спроса, по собственной инициативе. Слишком путано?

— Нет, нормально, сойдет. И что он, этот человек?

— Да ничего. Просто как всякий временно холостой товарищ, вызывает повышенный интерес.

— Тебе сватают?

— Там кроме меня есть пара-тройка претенденток. Помоложе.

— Ладно прибедняться-то!

— Да тут прибедняйся — не прибедняйся, все равно наши акции давно упали до нуля.

— Ничего, я уверена: если он нам понравится, то…

— Все, Умка, хватит! Если серьезно, у меня в мыслях ничего не было…

Но при этом рассмеялась таким юным, счастливым смехом, что я в очередной раз ей позавидовала.

Сейчас, думаю, опять заведет роман, выйдет замуж и уедет в Америку, а я…

Впрочем, что я? Меньше, чем на Хуана Карлоса, я все равно не согласна.

Я так долго мечтал о встрече. Почти год. Продумывал ходы, выстраивал алгоритмы, перебирал варианты, возлагал надежды.

В итоге все оказалось намного проще — и совершенно бесполезно. Хотя поначалу я этого не понял.

Она вернулась из Америки под Новый год — что и было моим главным козырем. Праздник, как-никак, к тому же семейный. Тем не менее, набирая номер, я не ждал, что она ответит. И вдруг услышал ее голос — еще красивей, чем прежде, глубокий, богатый оттенками, чувственный. Уверенный. Любимый. Чужой.

— Тусенька! — воскликнул я, и у меня перехватило дыханье. Вдруг стало ясно, что я потерял право называть ее этим именем. — Как я рад, что ты взяла трубку! Как приятно слышать твой голос!

На глаза навернулись слезы. Я порядком выпил для храбрости.

— Рада, что ты рад, — ответила она.

Мы говорили долго, точнее, говорил я, а она реагировала — в меру эмоционально, иронично, очень светски. Потом я вспомнил: так она беседует с посторонними. Но все равно был уверен — начало положено. Скоро все станет по-другому; я попрошу прощения, и она изменится, оттает, вернется. Мы ведь товарищи.

Договорились встретиться; Тата сказала, лучше в ресторане.

— Я безумно счастлив! До свидания, целую тебя! — восклицал я, прощаясь.

— Гм, — нарочито поперхнулась Тата и с усмешкой добавила: — Ты ж понимаешь.

Тогда показалось: вот она, моя вредина Туська! Никуда не делась!

Увы. Если б все решалось так просто.

Я заехал за ней перед рестораном и поразился: до чего хороша! Она была такой, как четверть века назад — нет, лучше, эффектнее — и светилась изнутри потаенным, радостным, каким-то нездешним светом. Руки невольно потянулись обнять ее, напитаться волшебством, отогреться — но этого было нельзя, я сразу почувствовал.

Я ждал с цветами у подъезда, и Тата, выйдя на улицу, сразу предложила подняться и поставить букет в вазу: зачем таскать его по морозу? В горле стоял ком, но отступать было некуда; я переступил родной в недавнем прошлом порог, и щеки внезапно обожгло слезами. Я попытался их скрыть, и, кажется, мне это удалось — либо Тата деликатно сделала вид, будто ничего не заметила. Она вела себя очень естественно и спокойно, с легким недоумением воспринимая мое слишком очевидное волнение: ну что же ты так переживаешь?

В голове вертелось: «все как было, и все не так»… Что это, танго? Не помню. Но только моя жена, все еще моя жена, действительно неуловимо — и необратимо — изменилась. Я смотрел и не узнавал ее. Откуда взялась эта откровенно тигриная, с опасной ленцой, повадка, эта сила, пружинистость, неуязвимость? Кто эта гибельно привлекательная женщина, которой нет до меня дела?

Тата рассмеялась:

— Почему ты так смотришь?

— Ты красивая.

— Спасибо за комплимент.

— Это не комплимент, — начал я, но Тата лишь отмахнулась:

— Пойдем скорей, я голодная.

Она с нескрываемым удовольствием ела, большая кошка, грациозная даже в своей хищности, слушала мою глупую болтовню, изредка останавливая на мне пристальный зеленоватый взгляд, кивала, коротко отвечала на вопросы об Америке, смеялась шуткам, вовремя становилась серьезной. И при этом лучилась, лучилась, лучилась — во все стороны, кроме моей, а на меня смотрела подчеркнуто внимательно, но равнодушно.

У нее кто-то появился, шепнула в ухо моя неразлучная и коварная подруга ревность.

Нечего было радоваться, что Протопопов ходит на работу, когда она в отъезде — значит, она вообще его бросила! То-то он весь дерганый и мрачный.

— Тата, у тебя кто-то есть? — не выдержал я.