Елена Вернер - Черный клевер

В голове у Лоры был такой сумбур, словно пролетел шторм. Обломки чувств, воспоминаний, желаний. Она побрела к двери, не зная, о чем еще говорить, споткнулась о шланг и чуть не расшиблась. Но Корнеев был начеку, он ловко поймал ее и поставил на ноги, предельно отстраненно и корректно, как незнакомку, падающую в автобусе от толчка. Астанина снова, в который раз уже, показалась себе грузной, неповоротливой… Неправильной.

На пороге, на границе между полумраком и светом, она все-таки спохватилась:

– Ты так и не объяснился. Зачем ты устроился в школу? Вряд ли быть трудовиком…

– Из-за тебя. Я же говорю, что с того дня, как мы встретились, я хочу тебе помочь. Считай, что здесь я ищу способ.

Если бы способы вообще существовали!.. За то время, что прошло с первого ее появления на школьном дворе, Лора убедилась, что Алеша по-прежнему любит мечтать о космосе: на его школьном ранце были нарисованы тяжеловесный Юпитер и Сатурн в разноцветных кольцах. Это больно напоминало об игрушке, о девяти шариках, связанных крючком из цветной шерсти и подвешенных давным-давно на длинных нитях над его колыбелькой – когда он еще помещался в колыбельку. Шарики представляли собой Солнечную систему, и Лора специально выбирала шерсть с люрексом, чтобы планеты таинственно поблескивали при свете ночника. Втайне она теперь надеялась, что рисунок на ранце – отголосок тех ее вечеров с сыном, что она хотя бы так продолжает длиться в своем ребенке. Но все вполне могло оказаться и по-другому. Лора копила свои новые знания об Алеше, как собирают вырезки из газет о любимой рок-звезде, не понимая, что, даже если знаешь распорядок дня, любимое блюдо и любимую книгу, это не делает тебя хоть сколько-нибудь ближе…

– Держись подальше от моего сына, – уже без прежнего пыла, по привычке наказала она.

– Настолько же далеко, как ты сама?

– Сева. – Лора повысила голос, но на Корнеева это не произвело никакого впечатления.

– Он нужен тебе, а ты нужна ему. И ты даже сделала несколько попыток… Я прав? Но свекровь наверняка восприняла эту затею «в штыки». Еще бы, конечно, она против! И теперь ты решила, что, может быть, она и права. Что проще все оставить как есть. Неведомая фея-крестная, присылающая мальчику подарки пару раз в год, куда предпочтительнее, чем откинувшаяся с зоны мать, убившая мужа и оставившая сына сиротой. Ведь так?

Да. Нет, подарки Алеше она не присылала. Ирина Анатольевна запретила все, что может иметь хоть какое-то отношение, намек на личность Лоры, в этом бывшая свекровь была непреклонна. В том единственном разговоре она называла вещи своими именами и наконец убедила Лору, что для всех будет лучше, если Алеша и Лора не возобновят общение. В ход для лучшей убедительности тогда шли даже угрозы, а от одного упоминания о полиции Астаниной в ту пору становилось тошно. Слишком свежи были воспоминания о колонии. Тем более что родительских прав ее лишили, она для Алеши – никто, чужой человек. Даже не знакомый. Конечно, в прессе то и дело появляются истории о родителях, выкрадывающих своих детей друг у друга, но Лора хотела хоть в чем-то быть хорошей. Хоть немного, если это еще возможно.

И она сломалась.

С тех пор каждый месяц Лора исправно привозила конверт с деньгами и опускала его в почтовый ящик Ирины Анатольевны. Ей иногда даже снился этот ящик, его грязно-бордовая краска, блестящая скважина замочка (Ирина Анатольевна врезала новый после первого же оставленного Лорой конверта), острая зазубрина прорези для писем, об которую приятно до крови порезать палец, чтобы стало больно. Физически.

5 апреля 1932

В отделе творится форменный бедлам. Все бегают, суетятся, Павел Степанович, зам Ратникова, был сегодня весь красный и потный, я боялся, как бы с ним не сделался удар. Сдаем проект нашей фабрики-кухни. Ратников послал меня за подписями в Моссовет, я проторчал там целую вечность, собирая росчерки, штампы, резолюции и разрешения в коленкоровую папочку. Эта папочка теперь дороже человеческой жизни, надо полагать.

Жена разругалась с соседкой из-за квартплаты. Та регулярно забывает погасить свет в уборной, а платить нам предлагается поровну. Идалия Григорьевна возмутилась, тем более что ее несколько дней не было, значит, и расход у нас был меньше. Потребовала, чтобы я заступился и внес свою лепту. Но я не участвую в кухонных склоках, мне они напоминают толкотню на Сухаревке – только ни книг, ни кулебяки из обжорного ряда, ни студенческой романтики они в мою жизнь не привнесут, один лишь срам и грязь. Идалия Григорьевна назвала меня оппортунистом. Она, к счастью, не знает, что меня зовут НеВиделНинуТриДня.

9 апреля 1932

Весна ворвалась стремительно, за одну ночь смазала краски. В водостоках бушевали потоки, мешали спать, гремели. Такой вечный, молодой и упругий звук, он наполняет меня ошалелой радостью, как будто это по моим венам, а не трубам с журчанием льется талая вода.

Нина такая сумасбродка. Сегодня затащила меня в фотоателье и долго объясняла тамошнему фотографу, что от него требуется. Нет, говорит, меня с товарищем не надо фотографировать, и одну меня тоже не надо! А вот извольте-ка лучше выйти на улицу и снять для нас кусочек неба с облаками… Оно и правда невероятное, так несется, будто планета сорвалась с орбиты. Древние были очень не правы со всей этой чепухой насчет трех китов и Мировой черепахи. Я теперь, с приходом этого апреля, точно знаю, что мир держится исключительно на большой карусели.

– Может быть, вас, гражданка, сфотографирую? У вас и беретик красивый… хотите, с букетом, хотите, на фоне портрета Иосифа Виссарионовича… – упрашивал работник. Просьбу ее он решительно понимать отказывался, а она все твердила и твердила. Но. Не родился, думаю, тот еще мужчина, которого не сможет убедить Нина. Вот и этот сдался наконец. Ворча, что только зря пленку переведет, он сделал несколько кадров, я заплатил и пообещал забрать снимки через несколько дней, когда выйдут из проявочной. Нина в восторге.

Потом гуляли по Страстному. Из монастырских келий давно уже выселили последних монашек. Куда – кто ж его знает, куда. С жилплощадью такая беда, все только об этом и твердят. Стройка, конечно, повсеместно полным ходом, но не думаю, что мы сможем снабдить всех жильем хотя бы в ближайшие несколько лет. За эту пятилетку точно не сможем, этого нет даже в плане. Несчастные люди.

На бульваре остановились у дома номер 9.

– Помнишь, мы на «Свадьбу Кречинского» ходили? В этом особняке жил автор пьесы, – сообщила моя синичка. Несмотря на то что морозы кончились, она не торопится снимать свое лимонное пальто: мы гуляем часами, а машину с водителем она больше не берет.

Я припомнил эту историю, про Александра Сухово-Кобылина и его француженку. Кажется, ее потом нашли убитой на окраине, а дело так до конца и не расследовали.

Нина кивнула:

– Да, ее звали Луиза Деманш. Он был ей неверен, и она очень страдала, потому что любила. Говорят, в последний вечер своей жизни она пришла сюда и стояла под окнами. Куталась в плащ, хотела его увидеть. Там, в зале, устроили бал. Тысячи свечей… И когда он появился в окне – он был не один, а целовал другую женщину… Такая боль, страшно даже подумать. Мне кажется, эти окна до сих пор должны помнить ее боль, а ведь сколько лет прошло. Мы сейчас стоим на том самом месте, где, быть может, стояла она и плакала. Конечно, она плакала, как можно такое вытерпеть и не заплакать?

Почудилось, что Нина говорит мне это с какой-то целью. Неужели она меня ревнует? До этого дня я всегда старался не гадать, что она ко мне испытывает. Наши отношения ведь чисто платонические… Мы, конечно, просто друзья. Она замужем. Я вынужден повторять это все чаще и чаще.

А правда в том, что я проклинаю незнакомого мне мужчину просто потому, что он есть.

Это несовременно. Предрассудки и пережитки буржуазного прошлого, возмутилась бы неотразимая товарищ Коллонтай. А мне плевать. Не переношу саму мысль о нем, этом чертовом Вяземском.

Еще про Сухово-Кобылина:

– Сомнительные повадки аристократии, – кажется, ляпнул я, пока Нина стояла и вглядывалась в окна. Кажется, там коммунальная квартира теперь и какое-то учреждение. – Привезти ее из Франции, но не жениться, а… вот так, поселить… чтобы весь город знал… Бедная девушка.

– Бедная девушка сама знала, на что шла, – тихо сказала Нина, развернулась всем телом и посмотрела мне прямо в глаза. – Откуда такое ханжество? Неужели ты думаешь, что женщину действительно можно совратить, сбить «с пути истинного», или увести из семьи, как собачонку на поводке, – вот так, против воли?..