Эргали Гер - Чертановское лото

И мы побрели под беспощадными лучами майского солнца: трезвый Севка, я с манной кашей в голове и Вика, доченька моя ненаглядная. Рыбонька, она одна любила меня под любым соусом.

Про дом я рассказывать не буду, дело это такое, ничего нового по этой части мои мать и жена не изобрели. Скажу только, что под вечер, проспавшись, я выбрался. точнее — прорвался с боем из своего женского окружения, взял в гастрономе две бутылки портвейна и отправился к Пашке. Предстояла игра, и теперь, мне кажется, самое время объяснить ее нехитрые правила.

Вы, как новичок, берете две бутылки портвейна и отправляетесь к Пашке.

Пашка живет с бабусей, квартира у них двухкомнатная — вы входите без звонка, давно вырванного с корнем, идете в Пашкину комнату, где сидит народ, и выставляете свой портвейн на стол. Это ваш вступительный взнос. Он обязателен для новичка и для каждого, кто пропустил два тура. Теперь — до начала игры — можно поиграть в шахматы, забить козла или расписать пульку. Или просто пить и трепаться, что и делает большинство. В назначенный час игроки рассаживаются перед телевизором, на экране начинается розыгрыш «Спортлото», а у Пашки все пишут свои шесть цифр и сдают подписанные бумажки хозяину. Обычно пишут в двух экземплярах, оставляя второй себе. Вот, собственно, и все. Такая домашняя развлекуха. Игрок, угадавший три цифры по розыгрышу «Спортлото», проигрывает бутылку вина, которая появиться на столе у Пашки в следующую субботу. Четыре угаданные цифры соответствуют проигрышу пяти бутылок, пять — ящику вина, что по нормам ГОСТа соответствует двенадцати бутылкам. И только совершенно фантастический результат — шесть угаданных цифр — освобождает счастливчика от винного штрафа.

Таким образом. это игра на проигрыш — выигрывают не угадавшие ничего или угадавшие одну-две цифры. Таких, разумеется, всегда большинство — хотя, по мнению авторитетных экспертов, цифры в чертановском лото угадываются чаще, чем в натуральной игре. Ну, это понятно.

Вы скажете, что такая игра нелепа и где-то даже неприятна по своей сути. Согласен. Я про нее мог бы выразиться и крепче. Тем не менее в нашем районе она прижилась, а Пашкин «салон» существует уже пять лет, а значит не так все просто и не так уж она нелепа, эта игра.

Настроение у меня было хмурое. Дома пошли такие страсти-мордасти, что я даже вымыться не успел, а хотелось встать под ледяной душ и стоять до полного онемения членов. Потом я решил, что сделаю это у Пашки. А потом забыл, потому что прямо перед его подъездом стояла Танькина «нива». Как будто нельзя было придти пешком. Наверное, это был обычный предлог — заехала к родителям, выпила, пришлось заночевать — но она так нагло взгромоздилась двумя колесами на тротуар, эта «нива», так роскошно сияла своими грубыми выпуклостями, что я едва удержался от искушения двинуть ногой по бамперу.

У Пашки все смотрели футбол, в перерыве которого должен был состояться розыгрыш. Самого Пашки не было, Таньки тоже. Я выставил бутылки на стол, поздоровался с Бубой Коростылевым и Толиком, который был с незнакомой девушкой. Даже Славик пришел, Ольгин муж. Других я не знал. Буба сказал, что в прошлую субботу Славик пролетел на три цифры; Славик, улыбаясь, подошел и стал рассказывать о том же по новой; я спросил, где Пашка и Рыжий.

— На кухне, — ответил Буба. — У Танюшки, как всегда, что-то с нервами, а у Рыжего, по-моему, садится печень.

Я пошел на кухню. Пашка сидел за столом, пьяный и озадаченный, Танька плакала, уткнувшись ему в плечо, а Рыжий, у которого садилась печень, спал под столом. Тут же бабка Елизавета стряпала себе на ужин.

— Во, — просипел Пашка обрадовано. — Принимай товар.

Танька заплакала, засмеялась сквозь слезы, скакнула ко мне и припала губами к шее. От такого нахальства я слегка ошалел. Бабка Елизавета ворчала. Я спросил про Рыжего, не мешает ли. Бабка сказала, что лучше перенести его на диван, а вообще-то от Рыжего беспокойства мало, пока он спит — зато нам, бесстыдникам, лучше куда-нибудь отсюда марш. Что мы и сделали: я отвел Таньку в ванную, она умылась, достала платочек и промокнула лицо.

— Все плачемся? — спросил я, потому что это уже вошло в привычку: она приезжала, плакалась на свою жизнь, напивалась до одури и уезжала наутро к мужу.

Она кивнула, посмотрела своими голодными, зелеными, заплаканными глазищами, потянулась ко мне, и руки мои сами по старой привычке обняли Таньку, она прилипла ко мне всем телом, коленками и ладошками, которые сразу потели, стоило только покрепче ее обнять. Губы ее мотыльками пошли порхать по моим губам, по лицу. Это ты здорово, этого не отнимешь, подумал я, не сразу теряя голову, не сразу, но все же, и тут, слава богу, постучал Пашка, деликатно позвал к началу игры.

Мы пошли будить Рыжего. Бабки Елизаветы на кухне не было, Рыжий мычал и просыпаться не думал; мы сели возле него прямо на пол и стали смотреть друг на друга, совсем как в молодости. В комнате в это время загоготали: там говорил Буба, а говорить он умел.

— Вот этого всего у меня нет, — призналась Танька, взглядывая на меня исподлобья.

— Знаю, — ответил я.

— Не то чтобы я жалею, — сказала она. — Но иногда просто совсем нет сил.

Я пожал плечами.

— Ты сама выбирала, Танька.

— Да, — она кивнула, помолчала, разглядывая меня своими глазищами, потом сказала: — Я рада за тебя, Генка. Ты нашел хоть что-то, а я… Меня нет, Геночка. Меня нигде нет. Я — пропала. Мне плохо там, там все чужое и я сама чужая, смотрю на себя в зеркало и вижу, что чужая, чужая, плебейка понимаешь? Всюду чужая. Здесь мне легко, свободно, свои ребята, но стоит только представить, что это навсегда, на всю жизнь — бесконечные пьянки, бубы, вся эта тоска, безнадега… Что мне здесь, Генка? Здесь выводят жизнь на корню — сами себя, как тараканов — здесь каждый день можно пить на собственных похоронах, а я этого не хочу, понимаешь? Я билась здесь, как рыба об лед, и никогда этого не забуду. Извини, если можешь. Ты знаешь, что я люблю тебя, но обратной дороги нет — ни мне, ни тебе. Да, мне не повезло я куда-то не туда выскочила — но плевать. Главное, что выскочила. И если есть где-нибудь на свете настоящая жизнь, я пробьюсь в нее, вот увидишь.

— Глупенькая, — сказал я, — куда ты выскочишь, куда пробьешься? Настоящую жизнь, как и настоящие котлеты, ни в каком ресторане не подадут. Все надо самому пропустить через мясорубку, и нечего тут мудрить, словно ты первая живешь на свете. Все так живут — не потому, что житуха такая, а потому, что это и есть жизнь. Есть мясорубка, которая норовит оттяпать пальцы, и есть ты — бояться не надо, хотя поначалу кажется, что она смелет тебя всего. Не смелет. И когда ты почувствуешь, что смолоть тебя не так-то просто, ты почувствуешь себя человеком. А ты хочешь просто примазаться к настоящей жизни, вот как я это называю. При-ма-зать-ся.

И я еще долго распространялся на эту тему. Потом пришел Славик, увидел, как мы будим Рыжего, и сказал, что это дохлый номер. Он вообще, на мой взгляд, показался немного слишком общительным молодым человеком, Славик. Не знаю, что это Ольга в нем разглядела. Все же с его помощью мы поставили Рыжего на ноги, потом прибежал Пашка и помог Рыжего разбудить. А в комнате все уже сидели кто на диване, кто за столом. Мы с Танькой пристроились на подоконнике, около телевизора; Танька по быстрому написала свои шесть цифр, а я, чтоб не ломать голову, взял да списал ее цифры один в один.

— Не боишься? — пошутила она.

Я ответил, что ерунда. Мы сдали свои бумажки Паше, тут Рыжий окончательно проснулся и попросил слова. Паша возмутился, потому что, как он сказал, Рыжий сегодня с утра цицеронит и чуть было не попал в милицию со своим языком, смущавшим народ на пруду диковинными речами о какой-то всесоюзной масонской ложе владельцев «жигулей»…

Танька хмыкнула.

— Цицерон на Цицерона, — заметил Буба. — Сейчас или Пашка заржавеет, или Рыжий запаршивеет.

— Или оба они забубеют, — добавил я, приглушая звук в телевизоре.

Команды как раз уходили на перерыв.

— Так вот, дамы и господа, — начал Рыжий. — Сегодня, как известно, проводится юбилейный розыгрыш чертановского лото. Кто не знаком, прошу познакомиться с нашим почетным гостем, автором, то бишь изобретателем игры. Он прост, как все гениальное.

Я встал и раскланялся.

— Но одно дело — изобрести, — продолжал Рыжий. — Другое дело — донести до широких масс смысл изобретенного. Это два разных дела, заметьте. И я позволю себе взяться за второе, раз первое уже сделано.