Она бы создала семью.

Он перестал крутить ус и поднял палку кверху, чтобы позвать таксомотор. Возможно, что она и не думает о нем, а он был дурак, что отдался так своим мыслям… дурак!

Но на следующий день, не застав Филиппы, он пил чай вдвоем с Камиллой. Была ранняя весна; из гостиной Камиллы был виден сад, а за ним — Реджентс-парк. Нарциссы белели в траве, в комнате все вазы были наполнены ими, а также розовыми и голубыми гиацинтами; воздух был напоен сладким обещанием весны — факт, который Разерскилн комментировал словами:

— По этому признаку я надеваю свои «чеки».

— И они отлично выглядят, — согласилась Камилла, смеясь и думая, как элегантно, хотя и несколько старомодно, выглядел Джим в своем черном сюртуке, так хорошо сидящем на его худой фигуре, и широких брюках, которые он называл «чеками». На нем был также довольно старомодный воротничок, галстук в крапинках и шляпа на песочного цвета волосах, одетая неизменно на затылок.

— Джимми, — вдруг спросила она, — а разве вы не соскучились по деревне?

Он печально кивнул:

— Все это скоро кончится, и я поеду домой. — И они снова вернулись к процессу.

Камилла заняла свою позицию на другой день после смерти Тедди; она слышала яростное, горькое обвинение Джервэза и прошла к Филиппе, и Филиппа открыла перед ней свое сердце.

Камилла не могла забыть ужаса, который вызвало в ней заявление Джервэза, что он намерен привлечь умершего к делу о разводе, который он хотел начать против жены.

Ей показалось, что она падает в обморок; черная мгла застлала ей глаза, но мгла рассеялась, и она увидела сквозь нее мертвенно-бледное, изможденное лицо Джервэза.

— Вы не можете совершить такой ужасный, низкий поступок! — крикнула она. Это было несколько месяцев тому назад; она уехала из Фонтелона через два дня после заявления Джервэза, захватив Филиппу с собою.

Для нее он был сумасшедший, лунатик, жертва собственной ужасной иллюзии; но она никогда не допускала возможности такого процесса.

Интересы Филиппы защищали ее поверенные; глава адвокатской конторы, человек еще молодой для такого ответственного поста, но весьма опытный юрист, не скрыл от Камиллы всю серьезность положения Филиппы.

— Не забывайте показаний лорда Вильмота и миссис Ланчестер, — сказал он.

— Показания такой женщины! — протестовала Камилла.

Энгус Кэрд пожал плечами.

— Я опасаюсь за исход, — сказал он веско.

— Когда будет теперь суд, как вы думаете? — спросила Камилла Разерскилна в один весенний день.

— Через месяц, я полагаю.

В действительности процесс ускорили; он начался тотчас же после пасхальных каникул.

Разерскилн и Камилла явились в суд вместе с Филиппой. Разерскилн глядел прямо перед собой, словно совершенно незаинтересованное лицо; Камилла, бледная, с расширенными глазами, дрожала от справедливого негодования.

И Филиппа — тоже вся бледная, совсем еще дитя, если бы не выражение ее глаз.

Джервэз, все еще слегка хромавший, даже не взглянул на нее. Зато она смотрела на него, будто что-то, обдумывая. Неужели она когда-то действительно стояла у алтаря, слушая его уверения в любви и верности? Неужели она лежала в его объятиях, была его женой?.. Это казалось невероятным.

Разерскилн вскинул монокль и уставился на Джервэза, как будто он был выставлен напоказ.

«Он сошел с ума, — думал он. — Сумасшедший или чертовски дурной человек — это почти одно и то же!»

— Ты свободна, — сказал он Филиппе несколько часов позже, ласково поддерживая ее за локоть. — Конечно, пойдем.

Все было кончено: вкрадчивая, слезливая ложь Леоноры, грозное обвинение Джервэза… Защита была очень прямолинейна, но неубедительна ввиду показаний свидетелей. Филиппа была признана виновной стороной; поверенные согласились между собой назначить ей содержание в три тысячи фунтов в год.

— Какая щедрость! — говорили в публике, восхищаясь Джервэзом.

Дикки Ланчестер, ожидавший жену, чтобы отвезти ее домой, чуть не заплакал при виде Филиппы, одетой во все белое; фотографы прессы щелкали справа и слева; она, казалось, не замечала их, идя рядом с Разерскилном к автомобилю.

— Чертовски гнусный поступок, я нахожу! — говорил Ланчестер Леоноре. — Боже мой! Это ж бесчеловечно… он не человек, этот Вильмот.

— Это было все слишком ужасно, — промолвила Леонора и несколько искусственно всхлипнула.

Дикки говорил позже своим друзьям в клубе:

— Моя маленькая женка совсем раскисла. Ужасное положение для нее, ужасное — давать показания! Это чуть не разбило ее сердце… Мне выпала тяжелая доля привести ее в себя сегодня вечером… В общем, ужасная история, а?

Филиппа, возвратившись в дом Камиллы, стояла перед ней на коленях, прижавшись щекой к ее руке, и говорила:

— Ты видишь, мне надо ехать. Я должна, дорогая!

Камилла гладила ее короткие золотистые волосы, рассыпавшиеся по ее рукаву…

— Поедем со мной в Линдхэрст… Я проведу там только конец недели, потом ты останешься одна… я не могу еще пока отпустить тебя далеко.

— Я не могу остаться — прошептала Филиппа. Камилла посоветовалась с Разерскилном.

— Уехать одной!.. Она не сознает этого, Джим, она не имеет ни малейшего понятия! Если бы она могла подождать месяц-другой, пока уляжется этот так сильно возбужденный интерес…

— Я поговорю с ней, — сказал Разерскилн. Он сказал:

— Знаешь, Филь, тебе надо немного посидеть тихо, а затем мы вместе придумаем какую-нибудь перемену — идет?

Филиппа стояла рядом с ним и взглянула ему в лицо:

— Джим, из любви к тебе и Камилле я готова почти на все. Неужели вы думаете, я не сознаю, что вы оба сделали для меня больше, чем просто доброе дело? Если Джервэз, разведясь со мной, принес мне горе и стыд, то это помогло мне также узнать и убедиться в людской доброте, дало мне веру в бескорыстие, которой я прежде не знала. Но остаться я не могу, как бы вы меня ни убеждали. Мне не для чего оставаться теперь; мне надо взять себя в руки, а я не могу этого сделать при… при сочувствии и любви ко мне. Видишь ли, мне надо продолжать жить, и лучше сразу постараться найти способ, как это сделать. Вот почему я и уезжаю! Ты всю жизнь скакал напрямик, никогда не уклонялся от прыжка через забор, не искал калитки или лазейки. Помоги же и мне идти прямо. Помоги!

Он вернулся к Камилле.

— Ей лучше уехать, — сказал он просто. Итак, в одно солнечное утро, оставив Лондон за собой, Филиппа ехала на поезде к пароходу.

Она привыкла уже возбуждать внимание и шепот, но ей еще надо было привыкнуть к тому, что ей перестали кланяться.

Молли Гавершем, которую она знала еще ребенком, застенчиво улыбнулась и поспешила пройти мимо; ее мать молча проплыла, глядя на Филиппу в упор. Мужчины бросали быстрый взгляд, а затем отворачивались и ухмылялись друг другу — все, за исключением одного. Это был один из старших служащих этой пароходной линии, который заботился о Филиппе, когда она еще ездила в Париж в школу; он знал также всю ее семью и Джервэза. Он подошел, такой же вежливый и любезный, как всегда, совершенно не изменившийся.

— У меня есть место для вас здесь, леди Вильмот!

Он устроил Филиппу, заказал ей чаю и поджаренный хлеб, подошел к ней позже на пароходе, помог ей в Кале и дружески простился с ней:

— Дайте мне знать, когда поедете обратно.

Из своего пустого купе Филиппа смотрела на мелькавший плоский французский пейзаж… и когда поезд промчался мимо солдатских могил в Вимерэ, у нее промелькнула горькая мысль: «Счастливцы!»

Они тоже были молоды и страдали. Теперь они покоятся; их страдания увенчаны славой, тогда как ее — покрыты позором.

Наконец она очутилась лицом к лицу с событиями последних месяцев и имела время, если хотела, все обдумать.

Но в уме ее как бы что-то бесцельно вертелось, ничего не решая, ни с чем не примиряясь. И вдруг неожиданно мелькнула мысль:

«Я не могу сосредоточиться потому, что для меня нет будущего; будущее ничего для меня не представляет».

Это была правда; ей некуда было ехать, и не к кому и не для кого было строить планы. Где были все ее друзья?

Каким-то образом, понемногу, она растеряла их во время замужества… А если бы она их и не растеряла, то они, наверное, почувствовали бы то же самое, что Молли Гавершем, когда та, вся красная, осмелилась — именно осмелилась! — улыбнуться ей, но не посмела заговорить с нею!