— Что это? — мрачно спросил Форд, появляясь внезапно в дверях. — Что-нибудь хорошее или так себе?
— Очень хорошее, и мое! — быстро ответила Перри. — Чай, мальчики, или что?
— «Что» в виде пива, пожалуйста, — сказал Форд. А Арчи добавил:
— Чаю две чашки, для Руперта и меня. — Он поднялся с шезлонга.
— Мы сами заварим чай.
Когда их голоса раздались из кухни, Форд спросил Перри:
— В чем дело?
— Как вы узнали, что что-то случилось?
Форд мог бы сказать ей, что и она сама иногда угадывала наполовину, но он сказал только:
— Не знаю. Вероятно, уж такая интуитивная натура. Ну, выкладывайте.
— Это из-за Руперта. Доктор сказал, что такая жара вредна для него.
Форд соображал:
— Разве вы не можете уехать?
— Как же я могу?
Она смотрела на него прелестными, ясными глазами, и губы ее слегка дрогнули.
— Пьер никогда не уедет отсюда, а если он не уедет, то и я не могу.
Форд что-то пробормотал, и Перри, хорошо знавшая этот признак, поспешно добавила:
— Он… он не такой дурной, право. Все мужчины эгоисты, во всяком случае, все, которых я встречала. Пьер еще приличнее других.
Пьер вошел, едва она окончила говорить. Он был такой же блестящий, как его автомобиль, остановившийся у небольших ворот, моложавый, очень элегантный, типичный единственный сын. Перри была его увлечением после войны.
Он был другом ее молодого мужа и помогал Перри после его смерти, а затем влюбился в нее.
Пьер пространно объяснил Перри, почему он не мог жениться на ней: супружество его не привлекало, хотя сама Перри была очаровательна. Перри долго и напрасно старалась найти работу и боролась, не желая сдаваться Пьеру; затем они сошлись, но Пьер очень скоро охладел к своей новой и красивой подруге и не очень заботился скрывать этот факт.
По временам на Перри нападал ужас, тот ужас, который охватывает разум в первые часы ночи, когда мирской шум затихает и испуганное сердце бьется в унисон со страшными мыслями, появляющимися одна за другой в усталом, измученном мозгу.
Ривьера преимущественно является тем местом, где становятся лицом к лицу с совершившимися фактами жизни; к ней рано или поздно прибегают многие из хорошеньких женщин, богатых мужчин, любовников, молодоженов, женатых и скучающих, неженатых и авантюристов, мужественных и неудачников, счастливцев и трусов — все, потерпевшие крушение и выброшенные за борт из этого нарядного мирка, недостаточно, однако, смелые, чтобы выдержать жизнь как она есть, и кончающие ее обыкновенно самыми жалкими средствами.
Перри никогда не претендовала на геройство, но у нее было одно прелестное качество: она была неисправимо честна сама с собой и добра к другим.
Теперь она несколько нервно оправляла легкие оборки своего хорошенького белого платья, разглаживая края, обшитые шелком кораллового цвета. У нее было странное чувство стыда в присутствии этого человека, который некогда любил ее и которого она, как ей казалось, любила, и того другого, который никогда не сказал ей ни одного особенно ласкового слова, но кого она любила, глубоко любила.
Про себя Пьер думал:
«Можно многое сделать на лишние двадцать тысяч франков в год и на все то, что расходится по мелочам… Человек должен же когда-нибудь жениться. Правда, мои родители были удивительно добры в этом отношении!»
Было приятно также думать об ожидающем его теплом семейном уюте, если он согласится жениться на девушке, которую для него выбрала мать.
Кроме того, ведь он никогда не давал Перри понять, что намерен жениться на ней. Он ставил это себе в заслугу, и это чувство было настолько приятно, что побудило его пригласить Перри на этот вечер.
Раз он собирался ее бросить, а «чему быть, того не миновать», то ему было скорей приятно доставить ей маленькое развлечение.
Тем более что его расходы в этом направлении скоро прекратятся… Alors!
Он условился, что Перри встретит его в казино в половине десятого, выпил стакан прохладительного, произнес, разговаривая с Фордом, целый монолог, так как Форд отвечал односложно, простился со всеми вежливо, но небрежно и уехал.
Форд следил за его уходом из-под насупленных черных бровей.
— Прибавляет в весе, — фыркнул он сердито. В его голосе было все презрение двадцатишестилетнего к тридцатисемилетнему, который не заботился о физических упражнениях и несколько раздобрел. Перри следила за тем, как черные брови немного раз двинулись; с коротким вздохом Форд стал искать свой портсигар, нашел его и закурил. — Есть один плюс, — сказал он угрюмо. — Раз вы будете обедать в казино вечером, то мы сможем потанцевать.
Лицо Перри тотчас же просияло от живой радости:
— Это будет чудесно! Как дела, Джослин? — Одной Перри Форд откликался на свое имя, которое ненавидел.
— Ничего себе, — отвечал он. — У меня есть пара старых гусынь, которые дадут верных двести за вечер. Это не так уж плохо. Одна из них — выкрашенная хною брюнетка. Вы ее видели катающейся в большом «Рено»; она француженка и адски богата. Другая — маленькая англичанка, с лицом как пирожок; ее муж — фабрикант фетровых шляп или что-то в этом роде. В нее вделано до семи крупных солитеров, на голове у нее болтается пара райских птиц, а ноги она подымает, как машина для штампования.
— А что стало с русской графиней?
— Уехала и осталась должна в отеле, как говорил мне Марко, целую массу денег. Мне, однако, она платила очень прилично.
— Еще бы, — сказала Перри с легким вздохом; в памяти ее живо мелькнули ярко-рыжие волосы, белое лицо и рот цвета герани.
— Танцевать она, однако, умела, — задумчиво заметил Форд. — Черт возьми, Перри, если бы вы только знали, что это значит обнять кого-нибудь, кто не выгибается над рукой, не упирается на нее или не извивается, но просто позволяет себя направить; кто танцует на своих ногах, а не на ваших; не задыхается и не захлебывается, не смотрит вам в глаза и не говорит вам: — «Какой вы сильный и ловкий!»
Он вдруг выпрямился на своем стуле и выпалил:
— Боже, как я ненавижу старость, которая маскируется! Старость жеманную, лукавую, мазаную. Если мне когда-либо удастся вырваться отсюда, я ни за что не стану танцевать ни с кем старше моих лет. Клянусь — не буду! С меня довольно на всю жизнь. Проклятая сентиментальность стареющих женщин, их бледные руки с набухшими, в виде шишек, венами, их брови, подкрашенные карандашом, так что вы видите, где под карандашом уже ничего нет; их зубы, чуть не выскакивающие на вас или напоминающие витрину золотых дел мастера… и это… это… в божественную ночь, один воздух которой уже вдохновение… и вся боль вашей души растет, когда у вас нет времени остаться одному!
— О, конечно, — продолжал он, — вы можете сказать, что не надо быть непременно профессиональным танцором; ведь всегда говорят высокопарным слогом о том, что лучше копать землю, работать с киркой на мостовой или взмахивать веслом. Я верю вам… несомненно, это так, но в настоящее время больше земледельцев и владеющих заступом и гребцов, чем свободной земли или лодок! Многие из нас вернулись с войны не настолько годные для работы и гребли, как прежде. Многие были ранены или отравлены газами, им пришлось остаться под этим проклятым вечным солнцем, где обрабатывать французскую почву вправе лишь земледельцы-французы и где я однажды просил работы каменщика — ведь я не хуже другого сумел бы накладывать кирпич на кирпич? Мне ответили, что предпочтение дается каменщикам-французам! Поэтому, когда у меня осталось лишь одно, что пустить в оборот, я и пустил его. Я умел танцевать, и я ловок. Но мне жаль, Перри, что на меня напала такая хандра. Простите меня. Это бывает со мной иногда. Это напало на меня, когда я наблюдал за уходящим Пьером, богатым, жирным, праздным и… и обладающим еще кое-чем.
— Я понимаю, — мягко сказала Перри и, нагнувшись в своем кресле, слегка коснулась руки Форда, — я хорошо понимаю.
Форд повернул голову и улыбнулся ей, и его улыбка преобразила все его лицо. Оно утратило выражение надутой злости и зависти и сделалось вдруг таким обезоруживающе мальчишеским и поразительно красивым.
Пробормотав: «Я скотина, что надоедаю вам!» — Форд потрепал Перри по руке и встал, приглаживая свои густые волосы и затягивая и без того прекрасно и туго завязанный шелковый галстук.