Оливия Уэдсли - Честная игра

Он любил, когда Перри поступала, как сейчас; ему доставляло странное счастье узнать по ее голосу, что она понимала его и сочувствовала ему, и в то же время ее нежность била по его чувству.

— Мне пора, — сказал он и позвал Арчи, который вошел вместе с Рупертом; обоим было жарко, и оба выглядели веселыми и грязными.

— Пойдемте, мы собираемся купаться. Возьмите ваш палантин и жакетку, Перри! Мы боролись с Рупертом.

«Странно, — думала Перри, ища свой купальный чепец и роясь в не очень-то аккуратных ящиках, — странно, как человек любит… или… наоборот. Арчи счастливый малый — с ним легко, а Джослин был бы истый черт, а между тем…»

Она перестала думать и стояла, выпрямившись, глядя на море, которое было вправо; но, увидев преобразившееся лицо Форда, молодой блеск его глаз и привлекательность его улыбки, сказала громко и с легким вздохом:

— Какая это странная вещь — жизнь!

— Сегодня твоя очередь с новенькими, — сказал Форд.

Они были в спальне Арчи, и Арчи причесывался двумя старыми оббитыми щетками черного дерева.

Форду, который сидел на кровати и смотрел на него, вдруг пришло в голову, что у Арчи сложение настоящего коринфянина; у него была пропорциональная фигура с узкими бедрами и вместе с тем широкими плечами, что так типично для хорошего спортсмена, так же, как стройные лодыжки и узкие ступни, характерные для бегуна.

Далее Форду, который если и был способен любить мужчину, то любил по-своему Арчи, представилось, что Арчи кроме красоты обладал еще мужественностью — сочетание, которое он до сих пор не считал возможным.

Он знал, что и сам недурен, но сознавал, что у него была просто красивая наружность определенного типа, и больше ничего, тогда как у Арчи была та красота, которой, как полагал Форд, должны были обладать атлеты прежних дней; у Арчи и волосы росли, как следует, а его несколько твердые серо-голубые глаза с короткими черными ресницами и черными бровями составляли резкую противоположность со светлыми волосами…

— А ты видал кого-нибудь нового? — неожиданно спросил Арчи.

— Мне кажется, что видел одну блондинку, то есть только ее спину.

— Отлично-о!

Они сошли вместе вниз, где их приветствовал Марко, метрдотель:

— Леди Вильмот приехала, та, из Лондона.

— Ну и что же? — спросил Форд.

— Та самая леди Вильмот.

— Мы слышали, — кратко ответил Форд; он ненавидел спокойную любезность Марко, так же, как и всякого другого.

Арчи круто повернулся:

— Форд, Марко имеет в виду ту женщину, о которой было столько шума. Мужчина убился, убегая из ее комнаты, и муж с ней только что развелся. Которая она, Марко?

Темные глаза Марко обвели большую белую с позолотой комнату.

— С минуту тому назад она была здесь. Высокая, очень светлая блондинка, blonde cendree, ravissante! <Пепельная блондинка, восхитительная.>

— Она и должна быть такой, — неудержимо вырвалось у Арчи.

— Ага… вон там! — и Марко возбужденно указал направо. — Она входит из сада.

Молодая женщина медленно шла через высокие стеклянные двери между рядами розовых и пунцовых цветов по обе стороны входа; высокая, очень стройная женщина с золотистыми волосами. На ней было светлое с золотом платье, и она очень высоко держала голову.

— Et voila! — воскликнул Марко.

— Какая-нибудь любительница сильных ощущений! — промолвил Форд со своей обычной медленной, скучающей манерой.

Арчи с минуту ничего не говорил, но когда Форд продолжал тянуть: «Так вот она, эта знаменитая лепи Вильмот!» — он сказал:

— Она выглядит чертовски молодой — для всего, что с ней случилось.

Он глядел на Филиппу каждый раз, как кружился мимо нее в танце.

Она сидела одна, на маленьком диванчике с золоченой спинкой. Уже было двое претендентов на знакомство с ней, которых она прежде не встречала. Один из них — полковник Баррон, мужчина лет пятидесяти, очень любезный и веселый; другая — миссис Дэвис, с великолепными жемчугами и той поразительной развязностью, которая так ужасна, потому что у обыкновенного вежливого человека нет оружия, чтобы бороться с ней.

Полковник Баррон сказал с добродушной любезностью:

— Я знал вашего отца много лет тому назад, дорогая леди Вильмот! Надеюсь, это дает мне право представиться вам, не правда ли?

Миссис Дэвис сказала:

— А! Леди Вильмот! Вы меня забыли? Какая вы нехорошая! Я настаиваю на том, чтобы вы меня вспомнили! Наш первый бал с шалями у Клеридж!.. Теперь мы можем быть друзьями.

Филиппа с облегчением заметила, что никого из ее новых друзей не было в бальном зале. Она смотрела на танцующих; было еще рано, и молодежи было мало, но зато там были два молодых человека, оба поразительно красивых, которые танцевали с женщинами гораздо старше их; и один из них очень много смотрел на нее.

Один раз их глаза встретились; его взгляд был довольно смелый, открыто любующийся, с намеком на улыбку в глубине взгляда. Филиппа сначала отворачивалась, потом слегка рассердилась; ее щеки окрасились прелестным слабым румянцем, но она решительно смотрела в сторону, когда молодой человек приблизился в следующий раз. Затем появились Гавершемы, и смутное чувство интереса Филиппы было поглощено сознанием усталости и своего несчастья.

Она посидела еще немного, а затем встала и ушла.

Она старалась уверить себя, что действительно устала — ведь она приехала только днем, и в первый день следовало лечь пораньше. Но в ее спальне был слышен оркестр; она представляла себе танцующих и среди них молодого человека с веселым взглядом. Во всяком случае, он танцевал хорошо!

Она разделась и села у окна, слушая ту же музыку, которую слышала сотни раз в Лондоне, в посольстве, в граммофоне, всюду.

Жизнь здесь может наладиться, если она действительно познакомится с людьми. Это было божественное место по красоте природы. Море в эту ночь выглядело, как темное зеркало, звезды были золотые, и воздух был напоен ароматом мимозы. Может быть, ее ожидало здесь какое-нибудь приключение — ведь она впервые была совершенно одна.

Миссис Дэвис налетела на Филиппу, сидевшую в шезлонге.

— Дорогая леди Вильмот, вы выглядите, как раннее утро. Я отправляюсь пешком в Juan-les-Pins, пока еще не жарко… Пожалуйста, пойдемте со мной.

Широкая дорога, по которой они шли, была бы чудесной, если бы прелесть ее не отравлялась смертельным страхом вследствие ее узости и того полного пренебрежения, с которым каждый шофер относится к удовольствиям всех других, кроме своего.

Когда авто проехали, и можно было говорить, миссис Дэвис умудрилась окликнуть и представить Филиппе трех своих знакомых, людей очень элегантных и слишком экспансивных.

«По-видимому, я перезнакомлюсь с массой людей», — подумала Филиппа, а вслух она сказала:

— Наверно, вы здесь всех знаете?

— Всех, кто не borne! — заявила миссис Дэвис. — Это единственное, чего я не выношу. Я всегда говорю: пусть каждый делает, что он или она хочет, и предоставит ему или ей делать, что они хотят. Не проводите вашего времени в строгой критике! Живите сами и не мешайте жить другим, или любите, если это вам больше нравится, и не мешайте другим любить!

Филиппа несколько сконфуженно улыбнулась в ответ.

— Если бы нам дано было знать все тайное в жизни каждого, — продолжала загадочно миссис Дэвис, — то я полагаю, что все нуждались бы в снисхождении.

В одном из больших магазинов миссис Дэвис поссорилась с хозяином из-за счета, а Филиппа купила сладостей из очаровательных банок и чувствовала себя немного менее одинокой, чем накануне, потому что солнце светило ярко, а она была еще так молода.

Проходя по скверу, они встретили обоих молодых людей из танцевального зала. Филиппа сразу узнала их; они шли с дамой, которая вела за руку маленького мальчика.

— Это «жиголо» отеля, — тотчас сказала миссис Дэвис, — а молодая женщина — содержанка одного очаровательного француза, некоего мосье Дюпона (он один из парижских Дюпонов — легковые автомобили). Трудно предположить, чтобы это был его ребенок — французы так осторожны.