Его приезд немного облегчил боль в сердце Мегги-Анны, но только немного; день и ночь она горевала о Тедди, своем дорогом мальчике; каждое утро и каждый вечер до тех пор, пока она не слегла, она сама убирала его комнату. В его ящиках каждый его носок, все его белье лежали в образцовом порядке и хорошо починенные.

— Даже те фуфайки, которые я много раз чинила, — сказала она Майлсу, — потому что, как ты знаешь, он не любил тратиться на фуфайки. «Рубашки мне необходимы, — говорил он, — так как что сказали бы люди, если бы на мне не было рубашки, и это было бы нехорошо!» Ты же знаешь, как он любил побаловаться, пошутить! «А моих фуфаек, — смеялся он, — никто не видит, Нанни, а если бы люди имели удовольствие увидеть их, они бы всплеснули руками и сказали: — „Боже, какая штопка!“» И сколько раз я предупреждала его: «А что, если с тобой что-нибудь случится и на тебе будет фуфайка, где остался только кусочек той шерсти, из которой она была сделана?» Вот что я ему говорила.

Она всплеснула сморщенными руками, упавшими на подушки.

— А когда настал тот день, он был одет, как игрушечный солдатик, мой милый мальчик, как в тот день, когда он получил медаль; и ему было всего только двадцать лет.

Майлс обнял ее покрытые шалью плечи.

— Не надо об этом думать, Нанни, — сказал он мягко. — Старайся не думать. Когда ты расстраиваешься, тебе становится хуже.

— Мне все равно, — всхлипывала Мегги-Анна, — чем раньше это кончится, тем скорее я буду со своим дорогим мальчиком, которого я нянчила со дня рождения. А он, опозоренный, лежит в могиле, и нет никого, кто бы защитил его. Меня не хотели пустить к нему, мистер Майлс! Но я их хорошенько отчитала, и тогда пришел этот молодой мистер Маунтли и сказал, что меня должны впустить, и я вошла. Я всегда считала его ветрогоном, пустышкой, но я никогда не забуду его доброты ко мне… «Войдите, миссис Кэн, — сказал он, — я позабочусь, чтобы вам не мешали, и вы можете приходить и уходить, когда вам угодно. Если вы не имеете на это права, то кто же его имеет?»

Майлс запечатлел в своей памяти долг благодарности по отношению к Маунтли.

Мегги-Анне становилось легче на душе, когда она говорила; она предавалась воспоминаниям, путая дни детства Тедди с последними днями его жизни.

— Всегда он был таким, любившим, чтобы все было, как следует. А как он суетился, когда одевался на этот бал! Уверяю тебя, совсем так же, как когда он хотел надеть твои шотландские носки и коротенькую шотландскую юбочку и патронташ, а его заставляли надеть шелковую рубашечку и бархатные штанишки, и он кричал до тех пор, пока не посинел, из-за того, что ему не давали кинжала за пояс! Но наконец он ушел в сопровождении этой дряни, которая говорила против него на суде и которая никогда не оставляла его в покое; ее звали миссис Ланчестер. Она писала ему ежедневно и дарила ему такие вещи, которые ни одна порядочная женщина не стала бы дарить молодому человеку, — халаты, такие тонкие, что их можно было пропустить сквозь кольцо, шелковые носовые платки с его меткой, вышитой на каждом из них; ужас, как трудно было их стирать, чтобы не оборвать рубчиков… Она всегда преследовала его. А он, я могу поклясться в этом, никогда за ней не бегал. Он любил мисс Филиппу, он сильно ее любил и никогда не сделал бы ей зла. И действительно не сделал, и я даже на смертном одре — поклялась бы в этом. Этот брак все время был несчастлив; лорд Вильмот годился ей в отцы и с самого начала был ревнив, как все старики. И, в конце концов, его ревность убила моего мальчика. Он и сейчас стоит перед моими глазами, как тогда, когда уходил в своем темно-синем пальто, за которое он заплатил девятнадцать фунтов, — грех так дорого платить — так я и сказала Тедди, а он только рассмеялся и сказал: «Ну что ж, я ведь не платил за него, дорогая! „Гленерон и Вильямс“ будут счастливы, если увидят половину половины этих денег, да и то после дождичка в четверг!» Всегда с шутками, над которыми он сам смеялся, даже тогда, когда был готов покончить с собой. А теперь он мертв… и он вернулся из Франции и…

Она опять заплакала, схватившись за руку Майлса, а Майлс через ее голову смотрел на фотографию Тедди в форме подпоручика, в фуражке набекрень и с очень серьезными глазами над детским ртом.

Трудно было поверить, что его уже нет в живых. Казалось, будто только вчера еще он махал рукой отъезжавшему Майлсу, смеялся над «коралловыми берегами Африки», а Мегги-Анна, оплакивавшая отъезд Майлса, бранила его за это.

В последний раз, когда он видел Тедди, тот был в синем костюме и стоял в нему спиной, нежно обнимая одной рукой Мегги-Анну, когда он уводил ее с платформы, «чтоб она не утопила поезд в слезах и чтобы он не сошел с рельсов!»

И, прежде чем увести ее, став за спиной Мегги-Анны, он пропел: «Я приму ее обратно, если она захочет вернуться!..»

И не было воспоминания о нем, которое не было бы веселым и счастливым.

«О Тедди, Тедди, — с грустью думал Майлс, — какой жестокий каприз судьбы заставил тебя принести в жертву свою юность?.. И такую бессмысленную жертву…»

Когда он вышел из автомобиля, он бросил взгляд на окно Мегги-Анны… Окно было освещено; значит, старушка еще не спала.

Он на цыпочках поднялся по лестнице, и сиделка встретила его на площадке:

— Наконец-то вы пришли, капитан Мастерс! Миссис Кэн так ждала вашего возвращения.

Майлс вошел в маленькую квадратную комнату. С тех пор как он мог вспомнить что-нибудь, он помнил красную с черным жестяную коробку, которая всегда стояла на маленьком столике у кровати Мегги-Анны, где бы они ни находились. В ней неизменно было разное печенье; она особенно любила печенье, осыпанное кофе с сахаром, а Тедди любил легкое печенье.

Мегги-Анна лежала, обложенная подушками; тут же на кровати лежала ее Библия.

— Сиделка мне читала, — сказала она Майлсу, — она очень милая и добрая, но никто из них не умеет приготовить крепкий чай.

— Может быть, ты сейчас выпьешь чаю? — спросил Майлс.

— Я не говорю, что я бы не выпила, мой дорогой!

Майлс ловко взялся за приготовление чая; по указанию Мегги-Анны он дал ему настояться, положил много сахару и подал ей душистый, почти черный чай.

— Вот теперь вкусно, — похвалила Мегги-Анна. — Тедди тоже любил выпить чашку чаю как можно крепче! И когда он приходил поздно домой, он, бывало, заходил ко мне в комнату, чтобы выпить чаю, который я для него готовила, и говорил: «Немного того, что вам нравится, доставляет вам большое удовольствие».

— Я встретил сегодня Сирила Маунтли, — сказал ей Майлс, думая этим отвлечь ее мысли.

— А сказал ли ты ему, что я рассказала тебе о его доброте? — сказала Мегги-Анна.

— Мы об этом не говорили.

Майлс сидел у ее кровати, держа ее руку в своей. Больная задремала. Он с нежностью смотрел на нее; ее лицо под оборками старомодного чепца, который завязывался на подбородке, казалось совсем исхудавшим, почти прозрачным; ее измученный вид надрывал его сердце.

«Я должен был бы приехать раньше», — тоскливо сказал он себе.

Он был далеко от своего дома, в глубине страны, когда он впервые случайно узнал о смерти Тедди. Потом у него самого была тяжелая лихорадка, а когда он добрался до Кении, заболел Вильсон и едва не умер. Его корреспонденция посылалась ему вслед, но где-то застряла в пути, и он не получил ни писем, которые объясняли все, ни телеграмму отца из Индии, ни писем из дому в течение долгих семи месяцев. Как только он получил свою запоздавшую корреспонденцию, он отправился с первым же пароходом в Европу.

Завтра он должен увидеть Вильмота и эту самую Ланчестер… Нет, сначала Ланчестер.

Это было омерзительное, противное дело, но оно должно было быть сделано…

Мегги-Анна слегка застонала; он наклонился над ней и приподнял ее выше на подушки. И когда он сделал это, какая-то ленточка выглянула из-под подушки, и что-то блестящее сверкнуло и скользнуло ему прямо в руки.

Это была военная медаль Тедди.

ГЛАВА VIII

Ревность всегда рождается с любовью,

Но не всегда умирает вместе с нею.


Ларошфуко

Леонора вертела в руках визитную карточку Майлса. Это имя вызывало в ней какое-то странное, неприятное содрогание; ей казалось, что все, связанное с той историей, кончено, и она прилагала все усилия, чтобы вычеркнуть ее из своей памяти, — усилие, которое в значительной степени поддерживалось ее необычайно оживленным флиртом с атташе австрийского посольства.