Конечно, ему было не по средствам позвать доктора к себе, он сам должен пойти в город к доктору Нилону.
Наконец, он заснул, а когда проснулся, боль исчезла, и, если не считать того, что он чувствовал себя совершенно разбитым, он был здоров.
Одевшись, он свистнул Филиппе, и они вместе пошли выпить кофе в маленький ресторанчик у самого моря.
Потом Арчи поехал в Канн в очень тряском трамвае, и боль снова появилась. Он благодарил судьбу, когда, наконец, очутился в клинике доктора Нилона.
Бледный молодой человек с весьма равнодушным видом лениво вышел и, держа дверь полуоткрытой, сказал:
— Monsieur le docteur на отдыхе, в доме своей тещи, villa «Plaisir» Juan-les-Pins.
А Арчи как раз только оттуда приехал!
Он снова сел в трамвай и благодарил провидение, что не встретил Филиппы, потому что ему пришлось добираться до виллы «Плезир» ползком.
На этот раз он застал доктора Пилона; он играл в теннис и вышел к Арчи с ракеткой в руке и в теннисной рубашке, с открытой шеей, бодрый, улыбающийся и очень красивый.
Но его улыбка сразу исчезла, и под короткими черными усами губы его крепко сжались, когда он исследовал Арчи мягкими и опытными руками.
— Я отвезу вас обратно в своем автомобиле, — сказал он.
— Но вы знаете, что я не могу лечь в кровать, — сказал ему Арчи, — никак не могу!
— Посмотрим, — уступчиво сказал Нилон.
Он привез Арчи домой и заставил его лечь в постель, потом сел на край кровати и спросил:
— Ну а у вас есть здесь друзья?
— Есть леди Вильмот… мы с ней помолвлены… но я не хочу ее тревожить. У меня ведь нет ничего серьезного?
— Как вам сказать? Есть некоторое расстройство… Я хочу сделать более тщательное исследование…
Он знал Арчи всего несколько месяцев, и тот ему очень нравился.
— А эта леди Вильмот — где она живет?
— В доме рядом, — сказал Арчи, — но, пожалуйста, доктор, не говорите ей.
Нилон дал усыпительное средство и условился навестить его после обеда.
Около пяти часов он вернулся вместе со знаменитым хирургом Зейдлером и застал Арчи с высокой температурой, в бреду, и стоявшую на коленях у его кровати красивейшую женщину, какую он когда-либо видел.
Она крепко держала руки Арчи, а он, не переставая, бормотал о расходах, о цене цветов и конфет, о том, как ужасно быть «gigolo», о своем Фармане, о стрельбе в кого-то, и все время голова его металась по подушке, и на его лице был тот яркий румянец, который производит обманчивое впечатление здоровья, а на самом деле является таким грозным признаком.
— Что же с ним такое? — спросила Филиппа Нилона.
— Он очень серьезно болен, — сказал тот прямо. — К тому же он истощен недоеданием. Прекрасный молодой человек и, ручаюсь вам, атлетического сложения и большой силы, но он слишком много танцевал и, наверное, очень часто чувствовал себя очень плохо…
Арчи открыл пылающие голубые глаза и, увидев Филиппу, улыбнулся ей. На миг его сознание прояснилось, и он сказал:
— Радость моя, не волнуйся, я очень скоро буду совершенно здоров.
Макс Зейдлер обратился к Нилону:
— Это должно быть сделано сегодня же вечером, как можно скорее. Скажите ей, чтоб она вызвала по телефону сиделку.
— Но… но… я… Арчи, — заикаясь, в отчаянии говорила Филиппа, полная ужаса и любви, которые, как мечом, терзали ее сердце.
Арчи ужасно болен, Арчи, этот веселый, вечно бодрый Арчи, который так наивно гордился своей силой: «О, меня ничто не сломит!»
А теперь он лежал в бреду, не сознавая ее присутствия, он, который однажды сказал: «Я чувствую тебя, дорогая, прежде чем ты входишь в комнату… Один только шелест твоего платья (а чему там было шелестеть?) заставляет биться мое сердце».
Его лицо пугало своими багрово-красными пятнами на щеках, своим полуоткрытым ртом и жалкими, остекленелыми глазами.
У Зейдлера не было ни малейшего сомнения в том, что Филиппа была женой Арчи. Он ласково давал ей ясные и точные указания, и она молча слушала его, кивая головой, не произнося ни слова.
Нилон подождал, пока старший доктор ушел; он был еще молодым человеком, добрым, с грустными глазами, с юмором в складках рта. Он обожал свою жену, а она сбежала с его лучшим другом; его сердце, все еще чувствительное, скорбело за Арчи и Филиппу, которые казались почти детьми.
— Мужайтесь, мадам! — сказал он мягко.
Когда он ушел, Филиппа стала на колени у кровати Арчи. Она впервые была у него в комнате, и убожество этой комнаты сжало ее сердце; это была самая дешевая комната в пансионе, потому что Арчи подымался все выше по мере того, как у него таяли деньги, пока он, наконец, не очутился под самой крышей. У него была железная, покрашенная белой краской кровать, но краска сошла; на стене висело, на гвозде, маленькое четырехугольное зеркальце. Единственным красочным пятном был шарф летчика воздушного флота, переброшенный через спинку стула.
— Милый, любимый мой! — шептала ему Филиппа, припав щекой к его горячей, сухой руке и прижимая ее к губам.
Он не слышал ее и продолжал бормотать о деньгах, только о деньгах. Вдруг его голос зазвучал громче, и он произнес совсем ясно:
— Я не знаю, что делать. — И, повернув голову, хрипло добавил: — Любовь так дорого стоит, но не говорите Тупенни, никогда не говорите ей об этом.
Его глаза снова закрылись, и он еще раз унесся в ту недосягаемую страну, где ум бродит одиноко, страдает одиноко и куда даже любовь не может проникнуть.
Время от времени раздавалось: «Тупенни!» — нелепая кличка, которую он ей дал. Филиппа слушала его бред с чувством глубокого отчаяния. Один раз Арчи заговорил о Маунтли, потом о цветах и подарках и вдруг закричал:
— Есть ли у вас деньги? — И сам себе отвечал шепотом: — Да, сэр, да, сэр: три полных мешка!
Его рассудок блуждал в разных направлениях, бесцельно, лихорадочно, безумно, жутко.
Пришла сиделка из монастыря Св. Павла, аккуратно одетая, очень сдержанная, не очень располагающая. Она удобно устроилась и принесла Филиппе чай. Зейдлер вернулся с двумя молодыми ассистентами, и душная, голая комнатка превратилась в операционную.
Филиппа до последнего момента оставалась с Арчи, сидя теперь на его кровати, прижав его голову к своей груди, как это было в тот вечер, — так давно! — когда они впервые узнали, что любят друг друга.
«Было ли когда-нибудь время, когда жизнь была хороша, когда все текло спокойно и гладко, в полной гармонии? Было ли такое время?» — спрашивала себя Филиппа, с трудом спускаясь вниз в общий зал, напрягаясь, чтобы услышать звуки сверху.
Вошла мадам Дюкло, убого нарядная, очень любопытная, и ее сочувствие только растравило издерганные нервы Филиппы.
— Бедный месье Лоринг, такой молодой, такой очаровательный, так любящий спорт… И конечно, это очень плохо отражается на пансионе… Такая серьезная болезнь… можно из-за этого лишиться гостей… А затем, у меня к нему есть дельце, маленькое дельце, но все-таки!.. Он мне должен за две недели, и мадам должна понять!.. Ведь надо же жить!
— Я оплачу все счета, — быстро сказала Филиппа. Она убежала от нее на лестницу и ждала там в надвигавшейся темноте.
Шаги над головой, твердые шаги, опять тишина, голоса, опять шаги… Наконец, появился Пилон.
Несмотря на то, что он был так поглощен только что происшедшим, он снова подумал, что никогда не видел такого прекрасного лица, как у этой женщины, которая ждала его сообщений.
Он сделал рукой ободряющий жест:
— Операция прошла великолепно!..
Наука взяла верх над всем остальным в его мыслях:
— И Зейдлер был неподражаем!..
Он испустил глубокий вздох усталости и облегчения. В продолжение всей операции он с напряженным вниманием и восхищением следил за работой Зейдлера.
— Сегодня ночью я сам останусь здесь. — Темные фигуры Зейдлера и его ассистентов показались на освещенном фоне открытых дверей.
Зейдлер погладил руку Филиппы, пробормотал несколько слов и пошел дальше.
— Я только схожу к себе на виллу, чтобы закусить и переодеться, и через полчаса буду здесь, — сказал ей Нилон.
Сиделка приводила в порядок после операции комнату Арчи.
Филиппа стояла у его кровати; вся краска сошла с его лица, выражавшего бесконечное спокойствие, и он похож был на спящего: голова повернута набок, ресницы лежали вдоль щек, и весь он казался таким юным и беззащитным.