«Пора б ему решаться, — горела от нетерпения Татьяна. — Все готово, продумано, деньги подкоплены, ресторан выбран… знакомые и родственники только и ждут, когда она дату назовет. И ей, между прочим, не двадцать лет, — еще немного, и поздно будет. Девки-то нынче ловкие, хваткие пошли, — вмиг из-под носа уведут. А этот ни мычит, ни телится. Самой действовать надо! Решительно и наверняка: да-да, нет-нет, чего ждать-то! Тем более скоро очередная институтская вечеринка в любимом выпускниками кафе, — чем не подходящий момент».

На решающее мероприятие Татьяна оделась и накрасилась как можно эффектнее (Лешик со своей аллергией потерпит), ощущение близкой победы бурлило в каждой клеточке богатого, налитого тела, глаза блестели необыкновенно ярко. Алексей даже смутился: что это — вдохновение? влюбленность? неужто прорвалось, пробудилось? и когда, после бокала-другого, на щеках Татьяны сквозь тон и пудру проступил румянец, — в который уже раз заговорил о природе и красоте чувств.

— Чувств тебе? — зло сверкнула Татьяна. — Ну, смотри… — и решительно направилась к маленькой эстраде, забралась на нее, крикнула что-то музыкантам, и указав на Алексея, хрипло произнесла в самый микрофон: — Танцую… Для него.

Если кто и взглянул на Алексея, то лишь из вежливости, — все внимание устремилось к ней, невысокой, налитой, разгоряченной…

Татьяна не стала томить публику: с первыми же аккордами расстегнула верхнюю пуговичку блузки, и, дождавшись звуков одобрения, перешла к следующей… Мужчины отвлеклись от спутниц, спутницы опустили глаза, кто-то поспешил на выход…

Пуговичка за пуговичкой, — вскоре Татьяна, скинула блузку, и, швырнув ее на крышку рояля, перешла к лифчику. Тонкие пальчики игриво оттягивали натянутые лямки. Мужчины толпились у эстрады, у ног танцовщицы, не сводя глаз с ее пышущего здоровьем тела, алкоголь возбуждал, напряжение росло. «Эй, лабухи, бахните, чтоб стены задрожали!», — крикнули из зала. И «лабухи» бахнули: зал вздрогнул, стекла взвизгнули, столики задребезжали, мужчины с горящими глазами чуть ни стонали. Ошарашенный Алексей поспешил на выход, но перед самой дверью невольно обернулся на эстраду. Брызнув в него дерзким и гордым взглядом, Татьяна отчаянно тряхнула грудью, и, мигом скинув лифчик, явила всю свою вожделенную роскошь, подрагивающую, спелую, упругую. Пронесся стон восхищения, кто-то полез на эстраду, кто-то пытался стащить скомканную блузку… Татьяна, не ожидавшая такой резвости от хмельных зрителей, нервно пятилась за кулисы, одеваясь на ходу, путаясь в рукавах и рюшах, больно ударилась обо что-то острое (даже слезы навернулись, — и это кстати!), и с трудом выбравшись из толпы, поспешила следом Алексеем в холл.

— Что!? Получил?… Ты ж хотел чувств?! — набросилась она. Вызов и слезы мешались в ее голосе, волосы растрепаны, блузка застегнута наперекосяк, как у малого ребенка, в движениях — взвинченность, в глазах — отчаяние.

— Ну, все. Успокойся. Все хорошо, — может, не так уж она нечувствительна. Может ей больше других нужны его тепло и нежность. И то ли жалея, то ли успокаивая, он прижал к себе это растерянное создание. — Я рядом…

— Рядом!? — и в шаге от победы нельзя расслабляться. — Что мне твое «рядом»? Что ты меня мучаешь? Я ж до сих пор не знаю, буду ли твоей женой!

Вихрь сочувствия и винных паров подхватил мысли Алексея, и он подчинился стихийным началам:

— Будешь. Будешь ты моей женой.

— Значит, делаешь мне предложение?!

— Делаю, — чего не скажешь, чтоб утихомирить расстроенную женщину.

Татьяна выдохнула, отошла к зеркалу, поправила прическу, макияж, перезастегнула блузку, и вернулась, сияя улыбкой победительницы:

— Пошли-ка! — повела она его в зал. — Перед всеми скажешь!

Алексей послушно последовал за ней, — только б сейчас все закончилось, а как угар пройдет, все и разъяснится.

Уставшие музыканты играли абы что и абы как, у эстрады изгибаясь, топталось несколько полуобнаженных девиц, мужики скучали. Увидев вернувшуюся парочку, все притихли, будто этих двоих только и ждали, и даже девицы вернулись за столики.

— Давай, — указала Татьяна на эстраду.

— Может, без этого… — вяло отпирался Алексей.

— Давай! Давай! — раздались нетрезвые голоса.

Он неохотно подошел к эстраде, но подниматься не стал. Ему сунули микрофон, — не отмахнешься:

— Ну… в общем…

— Ну?! В общем?! — активно втягивала публику Татьяна.

— В общем… я делаю тебе предложение, — промямлил он.

— Еще раз… — не унималась Татьяна.

— Будь моей женой.

По залу прокатилось одобрительное «О-o-o!», но, очевидно, публику это волновало меньше, чем недавнее зрелище.

— Я согласна, — ответила Татьяна.

А это и вовсе никого не интересовало. Прощаться было излишне. Так и уехали, по-английски.

Первая ночь была жаркой: Татьяна упивалась победой и добычей, Алексею казалось, что именно благодаря ему она, может быть, впервые в жизни ощутила надежду, отчаяние, кураж, — целую палитру чувств. Но уже на следующее утро Татьяна обнаружила прежнюю невозмутимую приземленность: за завтраком сухо обсуждала предстоящую свадьбу, его переезд к ней, расписание на ближайшие два года: с ребенком лучше подождать, — сначала надо мебель купить, бюджет наладить, приготовить все. И снова Алексей изумлялся, — где та, бедовая, с горящими глазами? думал о диапазонах чувств: может, у каждого он свой, и все дело в умении соразмерять частоты? сосуществовать как-то…

Свадьбу старался не вспоминать: его ставили, сажали, поворачивали, фотографировали… А «молодая» еще несколько месяцев упивалась статусом замужней дамы, размахивая перед знакомыми и незнакомыми обручальным кольцом, собирая гостей, чтоб представиться молодой парой, то и дело роняя «мой-то, мой», и бывало, поддевая кокетством какого-нибудь ротозея, внушительно и с торжеством выговаривала ему: «Вы же видите, я женщина замужняя»…

И то сказать, жена из Татьяны вышла крепкая, надежная. Она лихо справлялась с бытовыми и будничными заботами, знала все о праздниках (светских, православных, языческих), традициях, приметах, скидках и распродажах, умела упрощать любые сложности, и главное, — всегда точно знала, что должна и не должна жена, и что должен и не должен муж, склонность Лешика к любовным похождениям принимала по-житейски мудро: его любвеобилия на всех хватит. А парень он симпатичный, язык подвешен, не пьет, — какая ж баба не позарится, вот и бросаются… А мужику того и надо, в природе у него — по бабам шляться. Со временем нагуляется. Главное, — чтоб детей на стороне не наделал и семейного благообразия не нарушал. Он и не нарушал: послушно отмечал праздники, когда надо, сидел с гостями, смеялся над пошловатыми анекдотами и уважал Татьяну за ее житейскую сноровистость, и за то, что однажды она совершила ради него такое, на что не каждая отважится.

Жизнь как жизнь. Семья как семья. Счастье как счастье, немножко тоскливое, похожее на старенький диванчик, пролежанный, обтрепанный, но такой привычный… А привычка, как известно, вторая натура. Вот только с обручальным кольцом он так и не смирился. И не потому чтоб оно мешало или нет его сердечным забавам, а потому что странным считал выставлять символ своей несвободы напоказ. Никому ж не приходит в голову украшения ради в арестантских наручниках ходить. И сколько Татьяна не воевала, — ничего поделать не смогла. Так и завалялось его кольцо в недрах семейного быта.

***

В купе проводницы что-то громыхнуло, послышались ворчанье, хихиканье, дверь открылась, выпуская хмельного довольного пассажира, вслед ему высунулась сонное, в разводах косметики, лицо проводницы, и с томным «с вами уснешь…» снова исчезло. Невзрачного вида мужичок, покачиваясь и покряхтывая, с видом победителя прошествовал мимо Алексея и скрылся за дверью своего купе.

«Вот так просто. Всем хорошо, ничто не нарушено, равновесие сохранено…И не замечаешь, как время вымывает из жизни все лучшее, бесследно, без остатка растворяя это лучшее в секундочках, в мгновениях… Кто знает, зачем? Может, чтобы дразнить этим «лучшим» тех, кто идет следом? Потом и у них отберет… Пройдет время, — и та же Марина будет смеяться над пошловатыми анекдотами и по-хозяйски тешиться «а мой-то, мой»». И на душе стало так тошно, так мерзко, что Алексей бросился обратно в купе убедиться, что пока — это только его догадки.

Здесь все было по-прежнему. Марина спала. За зашторенными окнами проносились редкие огни, и одинокий, и тусклый, превозмогая море тьмы и сновидчества, маленьким маяком мерцал у его полки ночник. Алексей улегся удобно и сразу, и с удовольствием вдыхая посвежевший воздух, думал, что каждому уготован свой путь, и лучшее, что может человек — двигаться по нему, никуда не сворачивая, ни с кем не сравнивая, не торопясь и не волнуясь, чтобы сердце билось четко и ровно, четко и ровно…