Если быть честной, думаю, он так же напуган, как и я.

Да и Келлен вроде как придурок. Что бы Клейтон ни сделал ему, уверена, Келлен заслужил. Но все же…

Я останавливаюсь у дерева перед входом в туннель, который ведет к факультету искусств, и плюхаюсь на траву рядом с тропинкой. В последнее время все было нелегко. Я не знаю, что чувствую к Клейтону. И не знаю, что ощущаю по поводу сегодняшней премьеры. Какая-то часть меня всю неделю хотела позвонить родителям, но я сдержалась, поскольку испугалась того, что они скажут. А также того, что их слова раздавят меня еще до выхода на сцену. Хотите верьте, хотите нет, но у моей матери талант превращать мою уверенность в пыль даже при попытке подбодрить. Я даже не буду пытаться описывать так называемую «мотивационную речь» моей сестры.

Достаю свой телефон и перечитываю сообщения, которыми мы обменивались с Клейтоном за последние недели. Несколько сообщений вызывают улыбку на лице. Прежде чем осознаю, проходит день, и до конца остается только легкий ужин — при условии, что я смогу заставить себя его съесть, — и вечер премьеры.

Немного полежав в своей комнате и наскоро перекусив в кафетерии, я направляюсь в театр, чтобы встретиться со своей судьбой лицом к лицу. Учитывая, как много шагов я сделала за свою жизнь, для меня очень странно, насколько тяжелой кажется эта короткая дорога от общежития до театра. Я так нервничаю, что мои ноги норовят всё время врезаться друг в друга. Я дважды спотыкаюсь, проходя мимо учебного центра, а затем почти врезаюсь в стену, пока иду через туннель под зданием факультета изобразительных искусств. Мне могут понадобиться новые ноги перед премьерой.

Небосвод медленно переворачивается, темно-синяя вечерняя мгла озаряется огненным закатом, которого не видно, — его вид, вероятно, заблокирован скорпионьим хвостом здания театра. Я вхожу через боковую дверь сзади здания. Нам, актерам, вход в вестибюль запрещен. По крайней мере, так мне сказали после генеральной репетиции в четверг вечером.

Запах сценического грима заполняет гримерную. Мои коллеги громко подшучивают друг над другом, и кажется, словно каждые пять секунд кто-то выдает шутку, так часто и вызывающе они смеются. Я занимаю свое место напротив зеркала, дрожащими руками открываю сумку и начинаю раскладывать спонжи, тональные кремы и кисточки, которые мне понадобятся. Быстро переодевшись в футболку, чтобы не испачкать одежду макияжем, я начинаю процесс медленного перевоплощения в Эмили Уэбб, размазывая по лицу дизайнерскую грязь.

— Готова?

Вопрос исходит от актрисы, играющей миссис Миртл Уэбб, мою мать в пьесе.

— Ты хочешь, чтобы я солгала или сказала что-нибудь радостное и ободряющее? — мямлю я в ответ.

Она хихикает, одновременно размазывая тени на своих веках.

— Правду. Я всегда за нее.

— Я боюсь до усрачки, — говорю я и колеблюсь, прежде чем добавить немного румян под скулы.

— Я тоже! Я всегда нервничаю на премьере. А после этого вечера любое представление кажется легким ветерком.

Только я собираюсь ответить, как слышу скрип колес. Повернувшись на шум, вижу двух костюмеров, Викторию и какую-то незнакомую мне блондинку, которые вкатывают вешалку с костюмами.

Ну разумеется, Виктория здесь.

Блондинка тянется за одним порванным платьем, унося его в угол комнаты, чтобы зашить. Пока она шьет, Виктория отстраненно прислоняется к вешалке и неосознанно теребит свой бирюзовый передник. Пальцами играет с крошечной подушечкой для булавок, висящей на талии, по форме напоминающей помидор.

Я возвращаюсь к своему макияжу. Никогда не полюблю этот затхлый запах.

— После премьеры все кажется мелочевкой, да? Получается, как только сегодняшний вечер пройдет, все будет прекрасно.

— Это на самом деле напоминает два репетиционных процесса, — продолжает моя собеседница. — Первый проходит без зрителей, а второй — с одним зрителем.

— Зрители все делают таким странным, — стону я, растушевывая румяна на своих скулах.

— Смеются, когда ты этого от них не ожидаешь. Не смеются, когда ожидаешь. Аплодируют слишком долго. В первом ряду сядет какой-нибудь парень с ужасным кашлем. И какой-нибудь чертов ребенок на третьем.

Я очень громко смеюсь над ее шуткой и случайно перехватываю в зеркале взгляд Виктории. Она наблюдает за мной, все еще теребя набитый булавками «помидор» и ожидая, что кому-то понадобится ее помощь.

— Твоя семья приедет на этой неделе или следующей? — спрашивает моя «мать» по пьесе.

Услышав вопрос, я дергаю рукой и попадаю спонжем на волосы, оставляя на них пятно грима.

— Нет, — отвечаю я.

— Слишком заняты, чтобы проделать долгий путь из Нью-Йорка, да?

Я напоминаю себе, что люди знают, из какого я города, только точно не знают, из какой я семьи. Если только Виктория не рассказала всем за моей спиной.

Затем по комнате разносятся два слова:

— ДЕЗДЕМОНА ЛЕБО.

Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Ариэль стоит в дверях. Она выглядит великолепно в атласном синем платье, ее светлые волосы каскадом ниспадают на грудь, а губы — идеальный красный лепесток розы. Я так увлечена ее элегантным видом, что забываю, что она выкрикнула мое имя.

В раздевалке воцаряется тишина.

— Ариэль? — говорю я в ответ.

Она протискивается мимо Виктории, стоящей у двери. Делает всего три шага, и каждый из них отдается звуком каблуков по полу.

— Дездемона Лебо, — снова объявляет она. — Ну, конечно. Теперь всё обретает смысл. Как такой человек как ты получил роль, которую заслужила я.

Я бледнею. Теперь еще и Ариэль стала хотела главную роль? Полагаю, наивно думать иначе: любая девушка на факультете хотела получить роль Эмили Уэбб.

— Что ты хочешь этим сказать? — бросаю ей в ответ, поворачиваясь на стуле.

Секунду назад я не слышала собственных мыслей. Теперь в гримерке так тихо, что слышу звон шпильки для волос, которая касается стола в другом конце комнаты.

— Вы что, не слышали шума и суматохи? — Ариэль спрашивает таким тоном, что ее вопрос звучит как обвинение. — Пришлось вызвать охрану кампуса, чтобы контролировать двери вестибюля.

Я понятия не имею, о чем она говорит.

— Дорогу, — Ариэль, демонстративно размахивает руками, — единственной и неповторимой Дездемоне Лебо. Вы хотя бы осознаете, с кем играете в одной пьесе? С принцессой, которая отняла у меня роль в выпускной год, потому что ее знаменитые мамочка и папочка купили ее для своей доченьки.

Ох, блядь.

К черту это. К черту русалок. К черту все.

— Ариэль, — умоляю я.

— Так это был твой план с самого начала? — выплевывает она, разводя руками. — Привезти своих родителей из Нью-Йорка на вечер премьеры, устроить переполох и сделать важное событие из своего большого техасского дебюта?

Подождите минуту.

Одну гребаную минуту.

— Они здесь? — в ужасе выдыхаю я.

— И, конечно же, позвонить в прессу. «Канал-11» и «Ньюс-13» уже здесь. Кого волнует погода или пробки, когда семья Лебо в городе. Ты та еще штучка, знаешь ли.

Я не могу произнести ни слова. Мое сердце застряло где-то в горле, и единственное, что слышу, только свой пульс и прерывистое дыхание. Помещение вращается, пока представляю себе, как мои родители проходят в вестибюль, сопровождаемые охраной, словно они драгоценные слитки золота, и занимают места в зале, билеты на которые они купили заранее. Их пригласил доктор Твейт? Или они решили приехать сами, потому что моя мать нуждалась во внимании, а отцу было любопытно посмотреть на работу его дорогого Келлена? Моя сестра приехала с ними?

— Мне очень жаль. — Мой голос выходит тихим и жалким. Не знаю, извиняюсь ли я перед Ариэль или перед всеми в гримерке. Я оглядываюсь вокруг и вижу растерянные взгляды, презрительные и пустые. Внезапно понимаю, что во всем этом здании у меня нет друзей. Даже актриса рядом со мной, с которой я недавно разговаривала, смотрит на меня, как на незнакомку. — Мне очень жаль. Я была… Я просто хотела… Ариэль, извини. Я…

— Извини? Ты извиняешь за то, что солгала здесь всем? — подсказывает Ариэль, ее голос снова становится приторно сладким, как когда она предупреждала меня о Клейтоне. — Ты просишь извинение за… что?

Я облизываю пересохшие губы. Кажется, я потеряла способность глотать.