— Сделаешь мне одолжение? — спрашиваю я ее. — Поставь свою подпись, напиши «Для Виктории» и добавь что-нибудь вдохновляющее. Это для моей соседки.
Мама понимающе ухмыляется, достает из сумочки ручку и драматично строчит на бумаге. Потом протягивает мне программку, на которой написано:
Для Виктории, что-нибудь вдохновляющее. Друг Деззи — мой друг. Вайнона Лебо.
Я улыбаюсь, крепко прижимая к себе программку. Несмотря ни на что, чувство юмора у моей матери все еще есть.
— Мне бы очень хотелось, чтобы у нас было больше времени, моя милая, — бормочет мама, — но машина и водитель ждут нас снаружи, мы должны успеть на ночной рейс до Нью-Йорка. Мы с Сиси в понедельник улетаем в Лондон, и нас ждет еще много дел в эти выходные. Но мы не могли пропустить твою премьеру.
— Я знаю, — бормочу я. Забавно, я боялась, что они приедут, а теперь боюсь, что они уедут.
— Мы скоро увидимся на зимних каникулах, — тихо шепчет мне отец, — и обещаю, я не буду вмешиваться. Если хочешь остаться в Клангбурге, я тебя поддержу.
— Спасибо, — отвечаю я, не в силах избавиться от ощущения, что отец что-то недоговаривает.
— Джеффри, мы опоздаем на самолет.
— О, милая, — вздыхает папа с притворным раздражением. — Неужели мы не можем провести еще несколько драгоценных минут с нашей дочерью? — Он притягивает меня к себе для еще одних крепких объятий, а потом говорит: — И передай мою похвалу художнику-осветителю.
Я хмыкаю, уткнувшись в грудь отца.
— Боюсь, он вернулся в Нью-Йорк, поджав хвост.
— Другому художнику-осветителю, — поправляет он.
Я хмурюсь в недоумении. Клейтон? Но прежде, чем успеваю задать вопрос, папа отстраняется, давая возможность матери и сестре подойти для прощальных объятий и «птичьих» поцелуев. Не проходит и нескольких мгновений, как я стою у стеклянных окон и машу им на прощание. Моя семья исчезает в ночи, словно три ночных призрака. На сердце тяжесть, и внезапно на глаза наворачиваются слезы, чтобы выплеснуть те эмоции, которые я не смогла выплеснуть на сцене.
В кармане мой телефон издает сигнал, пугая меня, нарушая спокойствие ночи. Я смотрю на экран.
Сэм: Прости, что мы не увиделись после спектакля.
Мы немного подождали, но ты была со своей семьей.
Спасибо за билеты. Думаю, Томас классный.
Мы в общежитии, пожалуйста, постучи, если вернешься.
Думаю, он мог бы поцеловать меня.
А может, и нет.
Я хихикаю, читая текст. Я так счастлива за Сэм, что могу расплакаться.
Уже почти убираю телефон, когда он начинает звонить. Я удивленно смотрю на аппарат. Кто-то звонит мне? Кто, черт побери, использует телефон для звонков? Вижу на экране фото своего отца.
Подношу телефон к уху.
— Ты что-то забыл?
— Мама так торопилась уехать, что я кое-что забыл. То, что хотел тебе сказать.
Я слышу голос возмущающейся матери.
— Я не торопилась, Джеффри, но если ты так отчаянно хочешь опоздать на наш рейс…
— Что ты забыл сказать мне? — спрашиваю я, вклиниваясь между мамиными возмущениями.
— Во время антракта я получил интересный опыт в туалете, — говорит он.
Меня передергивает:
— Ты с ребятами ел мексиканскую еду? Не уверена, что хочу услышать это.
Папа хохочет в трубку, громко и от души.
— Нет, дорогая. Марв пригласил нас на ужин перед шоу. Это было общение с парнем, который регулировал свет на спектакле и, по-видимому, закончил работу, которую не доделал Келлен. Я был вынужден вспоминать язык жестов, который не использовал с тех пор, как умерла двоюродная бабушка Эстер.
Я была очень маленькой, когда она умерла. Я забыла, что она была глухой.
— Кажется, все мы не умеем ценить то, что у нас есть, — замечает папа. — Красивый молодой человек. Он довольно много говорил о своих мыслях насчет твоего таланта. Я и не знал, что ты снова начала петь, милая.
Я прижимаю ладонь к груди. Клейтон и мой отец?..
— Начала, — признаюсь я. — Я хожу в местную забегаловку и… и музыканты там… — Я сглатываю. — Он рассказал тебе об этом?
— Он большой поклонник твоей музыки, несмотря на отсутствие слуха. Это достойно, если тебе интересно! — добавляет он со смехом. — Знаешь, талант Лебо может проявляться во многих формах. В нашей семье не было певиц со времен моей покойной бабушки. Но, Деззи, — бормочет папа, на заднем плане я слышу, как мама направляет водителя, — независимо от его формы, у тебя есть голос, и ты принадлежишь миру театра. Неважно, играешь ты, поешь или делаешь все вместе, у тебя есть место на сцене, милая.
Теперь у слез появилась новая причина, чтобы подступить к моим глазам.
— Спасибо.
— В любом случае, этот молодой человек правильно понял это. Я мог бы добавить, что у него самого сильный артистический голос. Марв должен знать, какой талантливый осветитель скрывается у него под носом. — Мой отец счастливо вздыхает в трубку, а затем говорит: — Оставайся в безопасности здесь, в Техасе. Мы позвоним тебе, когда приземлимся.
— Люблю тебя, папа.
— Никогда не говори, что в случае с тобой я «дергал за ниточки». Ты заслужила, и точно владела сценой сегодня вечером, дорогая, и будешь владеть следующей.
Затем наступает тишина.
Я сжимаю телефон, прежде чем, наконец, убрать его в карман. Делаю глубокий вздох, пытаясь отогнать образ папы и Клейтона, получающих «опыт» в туалете. Я бы рассмеялась, если бы не чувствовала себя такой странно разбитой.
Когда я возвращаюсь в театр, чтобы забрать свои вещи, обнаруживаю, что вестибюль пуст, за исключением двух-трех студентов, которые громко смеются и болтают с Эриком. Он оборачивается и кричит:
— Ты собираешься в «Толпу» сегодня, Ди-леди?
Я отрицательно качаю головой.
— Премьера меня измотала, — неубедительно говорю я. — Думаю, что просто вернусь в общежитие и прерву поцелуй моей соседки с мальчиком-фаготом.
Эрик разочарованно морщится.
— Тогда, может быть, завтра.
— Отлично сегодня поработали, — повторяю я, прежде чем выйти в коридор.
К тому времени как я возвращаюсь в гримерку, там остается только три человека. Я убираю косметику и складываю свои вещи в шкафчик над своим местом, полагая, что там они будут в безопасности до завтрашнего спектакля. Прохожу мимо вешалки с костюмами и нахожу висящий там фартук Виктории. Улыбаясь, сворачиваю программку с автографом мамы и прячу ее в карман фартука — это будет самый приятный сюрприз.
Потом бросаю долгий взгляд в зеркало на свое уставшее лицо и с недовольным вздохом выхожу из комнаты.
Свернув за угол, иду по длинному коридору в вестибюль, в котором уже никого нет. Даже Эрик с друзьями ушел. Я некоторое время смотрю на пустые стулья, погруженная в воспоминания, что всего тридцать-сорок минут назад тут было ужасно шумно.
Почему тишина кажется такой громкой?
— Деззи.
Я поворачиваюсь. Клейтон стоит у дверей зала, одетый в черную униформу команды осветителей: черная футболка натягивается на его груди, черные брюки свободно висят на бедрах, пара черных ботинок придает ему какой-то доминантный вид. На запястье надета черная манжета. Я замечаю ее, когда он упирается в стену рукой.
Мой взгляд встречается с его темными глазами, сосредоточенными на мне, как будто Клейтон наблюдал за мной всю ночь. Ну, он и наблюдал, из осветительной будки.
— Клейтон, — отвечаю я.
— Если бы родители слышали, как ты поешь, — говорит он, качая головой, — если бы видели, как твой красивый голос влияет на всех людей…
— Ты столкнулся с моим отцом в туалете.
Клейтон хмурит брови.
— Что?
— Ты столкнулся, — я делаю шаг к нему, — с моим отцом, — делаю еще один шаг, — в туалете.
В его глазах вспыхивает понимание, и он неожиданно усмехается.
— Что тут смешного? — спрашиваю я его.
— Что за хрень, — бормочет он. — Почему я встречаю людей, которых ты знаешь… в гребаном туалете?
Я качаю головой.
— Что ты имеешь в виду?
— Неважно, — заканчивает он с ухмылкой. — Ты что-то говорила?