Крутые парни сидели не шевелясь, как манекены. Только глаза были в постоянном движении.
Машина остановилась у коммерческого киоска. Один из молодцев выскочил, быстро напихал в пакет вина, шоколада, ядреных апельсинов и даже прихватил ананас с задорным зеленым хохолком. Продавщица изумилась:
— У нас торговля не на «зелененькие», а на рубли! Ой, зачем так много? Спасибо! Приезжайте ещё…
И пока обалдевшая Изабелла соображала, что к чему и не стоит ли всерьёз заняться Петькой («Ну и что, что в Москве живёт, из Парижей не вылазит! Разве не клялся в любви до гроба?»), — он просто и без всякого стеснения сказал:
— Не думай, что я хочу тебя трахнуть. По-быстрому не люблю, а для небыстрого секса времени нет. У меня сегодня ещё две встречи, потом — ужин с нужными людьми в узком кругу. Я бы тебя взял, но меня не поймут. Туда со своими тёлками не ходят…
— А я и не напрашиваюсь, — оскорбилась гордая Изабелла. — И никакая я не телка!
— Потому и хочу по-человечески посидеть хоть полчаса, — сказал Пётр. Я так хотел тебя увидеть!
— Неужели? Двадцать три года прошло. Мог бы хоть открыточку послать…
— Куда? — ласково улыбнулся он. — На деревню, твоей маме? Да и не любитель я писанины, ты же знаешь! Да и то сказать, в слове «корова» могу сделать, как минимум, две ошибки…
От этого трёпа, запаха дорогого одеколона с лёгкой горчинкой, быстрой езды и Бог знает ещё от чего у Изабеллы закружилась голова. И пока они поднимались в дребезжащем, вонючем лифте, сжатые мордоворотами-молчунами, и подходили к её двери, обитой коричневым дерматином, и она долго, невыносимо долго ковырялась в разболтанных замках, и потом, в полутёмной прихожей, заваленной обувью, пачками старых газет, смятыми свитерами и куртками, под тусклой жёлтой лампочкой, она всё ждала, что он хотя бы легонько, совсем чуть-чуть приобнимет её или как бы нечаянно коснется ладонью. Но Пётр был как за стеклянной стеной: вот он, рядом, но не достать!
Поозиравшись вокруг, Пётр хмыкнул:
— Фигурок не вижу. Зато понял, что ты занимаешься семеноводством. Не иначе, фирму «Семена» открыла?
И правда, везде, где только можно, стояли тарелочки с какими-то зёрнышками, сливовыми и персиковыми косточками, орехами, соплодиями ольхи и шишечками сосны, а из полиэтиленовых пакетов торчали сухие ветки, корни, колоски. Изабелла увлеклась природными материалами, составляла композиции и панно, которые вроде бы получались к неё неплохо, и она была в этом уверена, пока в одной школе не увидела настенные тарелки, сделанные из среза амурского бархата. Украшенные букетами из тополиного пуха и орнаментом из арбузных семян, они поразили её простотой и гармоничностью. А сделала это чудо тринадцатилетняя девочка. Изабелла как-то сразу и охладела к столь «детскому» искусству.
— Ах, это! — пожала плечами Изабелла. — Не удивляйся! Я пережила очередное увлечение…
— Очень бурное, надо полагать, — заметил Пётр и, ловко смахнув с кресла пучок серых колосков, уселся, положив ногу на ногу. — Но несмотря на это, вполне в форме и сможешь, наверное, сварить кофе?
— Паразит, — ласково сказала Изабелла и шутливо хлопнула его по плечу. — Я мужчинами не увлекаюсь, но разрешаю им увлекаться мной. Искусство — вот что меня занимает по-настоящему. Это такой огромный, безбрежный океан, что можно всю жизнь проискать нужную тебе пристань…
Она села на своего любимого конька и, конечно, поехала — иноходью, аллюром, галопом, вскачь, и долго бы не остановилась, если бы Пётр не схватился за сердце и не простонал с трагикомическими ужимками:
— О, дорогая! Умираю! Глоток кофе! Ради Бога!
Желая ему угодить, Изабелла достала банку «Максима», но Пётр растворимый кофе не уважал, лишь из приличия отхлебнул глоточек-другой. Разговор у них не клеился, вернее — шёл на уровне всех этих «а помнишь?», «ты не забыл?».
Наконец вспомнили и о фигурках из глины. Оказывается, Петру о них между прочим рассказала Марианна. Он, может, и внимания бы не обратил, мало ли о чём может щебетать восторженная дамочка-искусствовед. Но в разговоре мелькнула девичья фамилия Изабеллы.
— Так ты и не решилась её сменить? — спросил Пётр. — Муж не в обиде?
— Муж? А что это такое? — деланно рассмеялась Изабелла. — Сына сама вырастила. Теперь и замуж можно выйти. Да только никто не берёт.
— Ну уж?!
— Да уж! Боитесь вы, мужики, настоящей любви. Поспать — это завсегда пожалуйста, а дать работу душе — слабо, ничего не получается…
— А не задумывалась ли ты, дорогая, о том, что разговоры о душе, духовности и всяком таком прочем обычно ведут импотенты? Или голубые? Им от женщины и не нужно ничего другого.
— Вот уж выдумал! — Изабелла даже опешила. А Пётр невозмутимо вертел фигурку совы, внимательно рассматривая её со всех сторон.
Изабелла раскрасила сову поперечными красными и чёрными полосами, спиралями и завитушками.
— Странно, — озабоченно нахмурился Пётр. — Вроде похоже на традиционную роспись, но, извини, не настоящее. Может, ты и добивалась эффекта стилизации?
— Да это вообще от нечего делать, для забавы, — смутилась Изабелла. Не относись очень серьёзно. И вообще, отдай мне эту птицу!
— Знаешь, она мне сначала понравилась, — задумчиво сказал Пётр. — Я даже подумал: это что-то настоящее! А оказалось — подделка, не более…
Он поставил сову на полированную поверхность стола, взял чашку с кофе, но, чуть прикоснувшись к ней губами, заметил:
— Не понимаю, какое удовольствие можно получать от заменителей всего настоящего…
Изабелла, ещё не опомнившаяся от его реплики насчёт искусства-подделки, конечно, растерялась, но не совсем:
— Ты сам сказал, что спешишь, — рассердилась она. — А чтобы сварить настоящий кофе, требуется время.
— Ну-ну, не сердись, — улыбнулся Пётр. — Помнишь, давным-давно ты говорила: «Зайчик, я люблю только самое взаправдашнее.» И не хотела понять: ты мне нравилась по-настоящему. Но тебе всё это пофигу. Такое вот получилось несоответствие.
— Это было так давно, что уже и неправда, — ответила Изабелла. — И потом, я была вечно занятая девица: то музыкальная школа, то изостудия, то фигурное катание, и всякие олимпиады, конкурсы, смотры…
— Ну, и к чему всё это было?
— Тогда была школа идеалов, понимаешь? Нам вдалбливали, что такое хорошо и что такое плохо. К восьмому классу я поверила: могу стать гармонически развитой личностью! И не признавала деления людей по физиологическому принципу: мужчина и женщина.
— Да, конечно, — вставил Пётр. — Из нас воспитывали нечто среднее, бесполое…
— А мы об этом думали тогда? Для меня все были — человеки! А у тебя, знаешь, в глазах загорался такой сумасшедший огонёк — он и пугал, и манил, и отталкивал-притягивал, о Боже! И я боялась — смешно подумать! — того слишком серьёзного, что у нас могло получиться. Ты прямо-таки излучал какие-то мужские флюиды! А я, дурочка, считала: это нехорошо, парень не должен быть самцом, это проявление низменных инстинктов…
— Неужели я напоминал кобеля? — изумился Пётр.
Изабелла вздохнула, махнула рукой, будто отгоняла назойливую муху, закурила и, не глядя на него, выдохнула:
— Глупышкой была…
Сама же подумала, что, может быть, единственное настоящее, что у неё было, — молчаливая школьная любовь, и все эти восторги, полуобморочные страхи…
Потом — с другими — всё было проще, грубее, бесстыднее, всё равно как, и она постепенно забыла о полудетской выдумке насчёт любви одухотворенной, без намёка на земное и грешное.
— И всё-таки я часто тебя вспоминаю, — сказал Пётр.
— И я тоже, — сказала она и подумала: «Раньше врала — краснела, а теперь — и не моргну даже. Когда же в последний раз думала о нём? Уже и не вспомню. Интересно, он смог бы бросить свою госпожу Потоцкую ради меня? Кажется, Зайчик расчувствовался. А может, это уже начало романа?»
От такого предположения внутри неё натянулась и зазвенела незримая струна, лёгкая и серебристо-холодная, как первая осенняя изморозь на хрупком кленовом листе.
— Пора, однако, откланиваться, — сказал Пётр. — Завтра придёт мой человек и купит что-нибудь из этого, — он кивнул на керамику. — Можешь назвать любую разумную цену. Он заплатит.
Изабелла хотела ответить, что деньги ей не нужны, пусть всё берет даром, она ещё налепит кучу всяких фигурок, и хоть она и небогатая, но и не нищая, чтобы ей подавали что-то вроде милостыни, так сказать, благодетельствовали. Сам ведь намекнул: ненастоящее, подделка, не искусство вовсе!