Дженнифер Вайнер - Чужая роль

Роуз открыла дверь и попыталась проскользнуть мимо Эми, стоявшей на пороге со скрещенными на костлявой груди руками.

— Ты ему звонила? — негодующе выпалила она.

— Кому? — с невинным видом осведомилась Роуз. Эми рассмеялась.

— Лгунья из тебя по-прежнему никудышная. Как в тот раз, когда ты втрескалась в Хэла Линдквиста.

Взяв салфетку, она старательно вытерла черные пятна под глазами Роуз.

— Когда это я втрескалась в Хэла? Не было такого! — возмутилась Роуз.

— Ну да, как же! А кто каждый день записывал в тетради по математике, что он надевает в школу? Это ты позаботилась, чтобы будущие поколения имели точный отчет о том, что носил Хэл Линдквист в восемьдесят четвертом!

Роуз невесело усмехнулась.

— Так кто из этих парней твой?

— Не спрашивай, — поморщилась Эми. — Предполагалось, что Тревор.

Роуз попробовала вспомнить, что рассказывала Эми насчет Тревора.

— Он здесь?

— В том-то и дело, что нет. Прикинь — мы ужинаем…

— Где? — Роуз послушно поддержала разговор.

— «Тэнджирин». Все очень мило. Представляешь, сидим мы в полумраке, и свечи мигают, и я не опрокинула на себя ни ложки кускуса, и вдруг он объясняет, почему порвал со своей последней подружкой. Оказывается, у него появились определенные интересы.

— Какого именно рода?

— К дерьму, — коротко и абсолютно серьезно пояснила Эми.

— Что?!

— Что слышала. Дает своим приятельницам разрешение на акт дефекации. И сам при этом присутствует.

— Шутишь! — ахнула Роуз.

— Черта с два! — У Эми было каменное лицо. — Мало того что меня трясет от страха, я боюсь проглотить лишний кусочек и стараюсь не пукнуть, иначе он вообразит, что я флиртую…

Роуз рассмеялась.

— Идем, — велела Эми, сунув салфетку в карман и протягивая Роуз стакан с пивом. — Пора пообщаться с гостями.

Роуз вернулась на кухню, подогрела соус для артишоков, насыпала в корзинку крекеры, поговорила с очередным поклонником Эми, хотя потом не смогла припомнить ни единого слова из беседы. Она жаждала видеть Джима, который, судя по всему, отнюдь не жаждал видеть ее.

Джим Денверс открыл глаза. Первая мысль была привычной. Та, что являлась каждое утро: сегодня я буду хорошим.

— Не введи меня в искушение, — помолился он, ведя бритвой по челюсти. — Изыди от меня, сатана, — потребовал он, натягивая штаны.

Беда в том, что сатана присутствовал повсюду. Искушение подстерегало за каждым углом. Да вот оно, прислонилось к стене и ожидает автобуса.

Джим притормозил и впился глазами в блондинку в тесных джинсах, гадая, какое у нее тело под мешковатой зимней курткой. Шевелится ли она в постели? Как пахнет? Как кричит? И сколько потребуется времени и усилий, чтобы все это узнать?

— Стоп, — приказал он себе, включая радио, — немедленно прекрати!

Салон «лексуса» заполнил голос Говарда Стерна, издевательский и мудрый.

«Это настоящие, лапочка?» — допрашивал он утреннюю старлетку.

«Настоящий силикон», — хихикнула та.

Джим стиснул зубы и переключился на классическую музыку. До чего же несправедливо! С первых ночных поллюций — ему было двенадцать — в скаутском лагере, во время похода, возвестивших о наступлении половой зрелости, он неистово мечтал о женщине: абстрактная жажда голодающего, застрявшего на необитаемом острове со старыми выпусками кулинарных журналов. Блондинки, брюнетки и рыжие, гибкие девушки с маленькими грудками, малышки с широкими бедрами, негритянки, испанки, азиатки, белые, молодые, старые, среднего возраста и даже, помоги Господи, миленькая девушка на костылях, которую он видел в телемарафоне Джерри Льюиса, — в своих фантазиях Джим Денверс был сторонником равных возможностей.

Но тогда он так и не смог их осуществить: ни в двенадцать лет, когда был толстым, вечно задыхавшимся коротышкой, ни в четырнадцать, когда так и не вырос, а разжирел еще больше, и лицо было усеяно тем, что, по мнению доктора Губермана, было наихудшим проявлением кистозных угрей, которое ему доводилось видеть за свою долгую практику. Дальше все пошло по мерзкому замкнутому кругу: вес стал источником постоянных тревог и несчастий, и Джим непрерывно что-нибудь жевал, чтобы успокоиться. Заглушал тревогу пиццей и пивом, отчего толстел еще больше, что, разумеется, по-прежнему отталкивало женщин. Он потерял девственность только на старшем курсе, с проституткой, которая, оценивающе оглядев клиента и выдув пузырь жвачки, настояла на позиции «сверху».

— Не хочу тебя обидеть, котик, — заявила она, — но думаю, иначе ты просто меня раздавишь.

«В юридической школе все могло быть по-другому», — думал он под успокаивающие аккорды Баха. Он еще немного подрос, и после той постыдной десятиминутной встречи с проституткой занялся бегом трусцой, и каждое утро отрабатывал маршрут Рокки по улицам Филадельфии (хотя был твердо убежден, что даже сам Рокки не смог бы осилить трех кварталов, чтобы не остановиться и не отдышаться).

Постепенно он начал худеть. Кожа очистилась, угри сошли, оставив постепенно блекнувшую паутину импозантных шрамов. Джим посетил стоматолога и привел в порядок зубы. Однако внешние перемены не устранили калечивших душу комплексов: безумной застенчивости и парализующего отсутствия адекватной самооценки. В первые годы работы в «Льюис, Доммел и Феник», стоило Джиму, несмотря на быстрый карьерный рост, услышать женский смех, он неизменно предполагал, что смеются над ним.

Но потом все каким-то образом уладилось. Он вспомнил вечер, когда стал полноправным партнером и вместе с тремя только что получившими повышение коллегами отправился в «Ирландский бар».

— Ночь нянюшек, — произнес один из них с многозначительным кивком.

Джим не понял, о чем он, но вскоре все стало ясно. Бар был набит ирландочками, голубоглазыми шведками, финками с французскими косичками. Над стойкой из меди и красного дерева звучали мелодичные голоса с разнообразными акцентами. От всего этого Джим онемел и оцепенел. Так и сидел в углу, мешая шампанское с крепким портером и светлым пивом, еще долго после ухода коллег домой. Сидел и беспомощно пялился на девушек, хихикавших и жаловавшихся на тяжелую работу. По пути в туалет он наткнулся на рыжеволосую веснушчатую девушку с искрящимися голубыми глазами.

— Осторожнее! — крикнула она и засмеялась, выслушав его неловкие извинения.

Ее звали Мев. Это она сказала, когда провожала его к с юлу.

— Партнер! — проворковала она под одобрительными взглядами подружек.

Джим и сам не понял, как очутился в ее постели. Он провел шесть незабываемых часов, пробуя на вкус ее веснушки и черпая полные пригоршни потрескивающего пламени ее волос.

С той ночи он превратился в самого настоящего… потаскуху. Только в штанах. Другого слова не подберешь. Он не был ни донжуаном, ни Ромео. Ни жеребцом, ни бабником. Джим был потаскухой, потому что воплощал в жизнь фантазии своей жалкой юности, в городе, который вдруг оказался полон сговорчивых молодых девушек, как и он, сторонниц секса без обязательств. Джим словно попал в волшебное царство, где то, кем он был (и сколько зарабатывал), каким-то образом компенсировало и даже перевешивало недостатки внешности. А может, и он похорошел. Или для этих женщин слово «партнер» звучало как призыв снять трусики.

Он не мог объяснить, почему няни, студентки, секретарши, барменши, сиделки и официантки буквально вешались ему на шею и для того, чтобы снять девушку, даже не было нужды идти в бар. В самом офисе нашлась делопроизводитель, которая была счастлива остаться после работы, запереть дверь изнутри, сбросить с себя все, кроме сиреневого лифчика и босоножек, которые застегивались на щиколотках, и…

«Стоп, — приказал себе Джим. Это неприлично. Постыдно. Унизительно. В конце концов, ему тридцать пять лет. Он партнер в уважаемой фирме. Его жизнь последние полтора года — непрерывный пир плоти. Пора остановиться. — Подумай, как ты рискуешь», — уговаривал он себя. Болезни! Жестокие разочарования! Рассерженные отцы и бойфренды! Те трое, ставшие одновременно с ним партнерами, уже женаты, а двое стали отцами. И хотя разговоров на эту тему не велось, без слов было ясно, что они избрали тот стиль жизни, который одобряли владельцы фирмы. Домашний очаг и возможные интрижки на стороне, лишь бы все было шито-крыто. Неистовые оргии с девушками, чьих фамилий Джим зачастую даже не знал, не для них. Отношение коллег стало меняться от благоговейного к почтительно-насмешливому. Скоро останется исключительно насмешка. А потом она сменится снисходительным отвращением.